На голубой обложке обычной школьной тетрадки в клетку неровными буквами крупно выведено: «Соболев Анатолий Павлович, 1921 г. рождения».
Тетрадку эту принёс мне Павел Анатольевич Соболев. Сын. «Об отце никогда не писали, даже в районную «Книгу памяти» он не попал», - сказал Павел Анатольевич.
Ну, что же вспомним солдата Великой Отечественной войны, старшего сержанта, разведчика и пулемётчика Анатолия Соболева.
Вот данные из учетной карточки Кубено-Озерского райвоенкомата: место рождения - с. Новленское; год рождения - 1921, окончил 6 классов; место работы, должность - с-з «Новленский», рабочий; призван на действительную военную службу 16 сентября 1940 года, член КПСС с 1944 года, уволен в запас 23 мая 1946 года.
Он мало, по словам сына Павла, говорил о войне, не хранил ордена и медали. Известно, что за годы войны его дважды «хоронили» - первый раз в начале войны родным пришло извещение о том, что он пропал без вести; второй раз, уже во время освобождения Украины, была похоронка... Но он выжил и воевал до конца 1944 года, когда после ранения был отправлен учиться в Ярославское пехотное училище.
После демобилизации Анатолий Соболев жил в Новленском, работал в совхозе. Воспоминания о войне записал уже незадолго до смерти в 1984 году.
Я с волнением открываю тетрадь и вчитываюсь... в память и боль.
Записи обрывочны, не всегда сохранена хронология, повествование ведется то от первого, то от третьего лица. При всей своей безыскусности, моментами, текст достигает высокой художественной силы. Впрочем, главная его сила как раз не в художественности, а в правде войны и подвига... Я старался, как можно меньше править текст и для удобства чтения разбил текст на главы.
А начну публикацию этой тетради с самой последней фразы, пусть она станет эпиграфом:
«Это очень малая доля действительности, ведь всё не опишешь, это взяты единицы, ведь каждый бой, каждое отступление или наступление длились днями, неделями. Это путь от границы и до границы».
Анатолий Соболев
Огненные вёрсты
655 артиллерийский полк после ожесточённых боёв в приграничной зоне (наступление немцев в районе Львова), выходил из окружения. Не было фронта, враг был всюду. И только благодаря умелому командованию офицерского состава, стойкости личного состава, полк уходил из-под ударов немцев, и сам наносил врагу ощутимые удары. В батареях были в основном кадровые солдаты и офицеры.
Немцы, видя перед собой крепкую часть, мешавшую их быстрому продвижению, принимали все меры, чтобы уничтожить полк. Но полк выходил из-под ударов и появлялся там, где его не ждали, вновь уничтожая мелкие части немцев.
Тогда немцы бросили танки. Измученным, потерявшим счет дням, солдатам нужно было за короткую ночь сменить боевые позиции, соорудить ложные позиции, приготовиться к бою.
После артиллерийской и авиационной подготовки немцы бросили танки и пехоту на ложные позиции. А наши хорошо замаскированные батареи жгли немецкие танки с флангов, били с дальних огневых позиций...
Так продолжалось много дней и ночей.
Когда немецкая пехота прорывалась к батареям, у орудий оставалось лишь необходимое количество людей, остальные - рядовые и офицеры - брались за винтовки. Отбивали атаки, переходя в рукопашную, которой немцы не выдерживали.
Тогда немцы, стянув крупные силы, решили уничтожить полк одним ударом. От захваченного разведкой немецкого полковника узнали, где намечалось нанести удар.
Перед нами было огромное болото. Приняли решение прорываться на лежневую дорогу через болото. Солдаты понимали в каком положении они находятся - оборванные, оглохшие, с кровоточащими, обмотанными бинтами ногами. Оставалось погибнуть или прорваться.
Мы вырвались на лежневку и оторвались от немцев. Следом за нами шли немецкие танки, машины полные солдат, цистерны с горючим. Они понимали, что мы не успеем перейти болото и развернуть орудия. Но мы успели...
Пропустили мотоциклистов, чтобы немцы не чувствовали опасности, и когда вся эта масса была в двух десятках метров стали в упор расстреливать. Сначала били по первым и последним танкам.
Было трудно понять, что происходит: горели танки, рвались цистерны с горючим, рвались снаряды, металась пехота и не найдя выхода бросалась в болото, где тонула или расстреливалась...
Но всё же немцы просочились через болото. Наших орудий там уже не было. Оставался лишь наблюдательный пункт, откуда вёл корректировку огня командир третьей батареи. Немцы были всюду, кругом. Я оказался последним, кто отходил от переправы и случайно оказался на наблюдательном пункте. Уже были приказом отосланы связисты. Я не смог оставить этого смелого человека, и он махнул рукой, мол, оставайся.
Немцы были кругом. Всё горело. Рвались немецкие и наши снаряды. Я не знаю, как смог выдержать, как мог расстреливать немцев, выходивших к наблюдательному пункту. Видимо, спокойствие и выдержка комбата передались мне.
И только когда комбат бросил трубку и сказал «пошли», я понял, что связи больше нет. Мы выходили сквозь разрывы снарядов, и только теперь я понял, почему были отосланы связисты - огонь батареи был вызван на себя.
Я не знаю название ближнего села, но запомнилась скала, откуда вели корректировку огня, лежнёвка и болото.
Полк потерял много орудий. Вместе с орудиями погибла полностью 2-я батарея, чудом остался жив комбат Ковалёв. Но количественный состав полка не изменился, шло пополнение за счёт других, выходивших из окружения частей.
Полк занял оборону у сёл Лески, Червонная Слобода, Измайловка с задачей не дать немцам прорваться к городу Черкассы и переправам через Днепр, не дать отрезать части, находящиеся на станции Смелой.
В первый день после артиллерийской подготовки немцы пошли в наступление, были подпущены на 200 - 300 метров и уничтожены пулемётно-ружейным огнём.
В течение недели немцы вели наступление, сосредоточив большое количество артиллерии и авиации.
С рассветом, как грибы вырастали немцы среди копен пшеницы. Шли несколькими эшелонами, во весь рост, пьяные, с засученными рукавами. С каждой новой атакой увеличивались груды трупов. По шесть-семь атак в день отбивали.
Но и ночью некогда было отдыхать: отрывались окопы, траншеи, разбрасывалась ползучая проволока.
Натягивалась проволока в 50 метрах от окопов, с таким расчётом, что подошедшие цепи путались в проволоке, теряли боеспособность и расстреливались из пулемётов и винтовок. Прорвавшиеся, уничтожались в рукопашной.
Била по немцам и тяжёлая дальнобойная артиллерия судов Днепровской флотилии. Может верно, а может, нет, что в тылу у немцев находился матрос, корректировавший огонь флотилии.
В течение недели полк удерживал оборону и только после приказа и высадки в тылу немецкого десанта, отошёл к Черкассам.
Ещё день полк держал оборону города и затем был переброшен на
левый берег Днепра.
При этом 230 человек оставались на правом берегу, заняв круговую оборону. Весь город уже был занят немцами. Но мост и несколько домов мы ещё сутки держали в руках, и только на второй день, когда были израсходованы патроны, без приказа (да и не от кого было его ждать) решили уходить. Мост был взорван. Уходить надо было вплавь.
Одной из групп командовал я. По договоренности был открыт огонь из пулемётов и винтовок. Мы знали, что сейчас немцы буду ждать нашей вылазки, и в этот момент и бросились к реке, выиграв несколько минут.
Мало кто надеялся переплыть Днепр под огнём, но другого выхода не было.
Немцы ворвались в наше расположение, когда мы были уже на середине Днепра.
Только 13 человек сумели переплыть Днепр. Может, ещё удалось кому-то спастись из оставшихся на берегу.
Вот эти 13 человек: старшина Мельник, заместитель командира полка Соболев, сержант Юшкевич, Путый, Колодецкий, Махилов, Селебенин, Стальцов, Дарунин, Жилов, Кравченко, Пилатов, Шурзаков.
Очень поредевший полк занял оборону на левом берегу Днепра и на острове. Немцы бросили на остров пехоту на лодках и плотах под прикрытием артиллерии и заняли берег острова, чему мы не очень препятствовали.
Они, уже чувствуя себя хозяевами, направились вглубь острова, но были встречены пулемётно-ружейным огнём, атакованы и сброшены в Днепр.
Больше 10 суток держался остров, много тысяч немцев нашли свой конец на острове и в Днепре...
Рота уходила в ночь.
Да, это была ночь, какие бываю на Вологодчине в осенние ненастные дни. Только ночь эта была не осенняя, а зимняя. Холод, изморозь, темнота... Всё слилось воедино и нельзя было ничего разглядеть за два шага.
Рота 5-го полка 226 дивизии уходила в тыл, чтобы внезапным ударом уничтожить гарнизон в селе Киселёво на другом берегу Донца. С ротой уходили три разведчика артиллериста с задачей, если роте удастся ворваться в село, уничтожить дальнобойные орудия немцев, которые методически, днём и ночью, обстреливали наши части. Если же не удастся занять село, то засечь расположение батарей, чтобы уничтожить их с воздуха.
Это были кадровые разведчики, прошедшие путь от границы, бывавшие в десятках боёв в Карпатах, подо Львовом, Тернополем, под Черкассами, Белой Церковью, Кременчугом, Полтавой.
Двое - сильные, любящие риск.
Третий - совсем не похожий на них, молодой, очень спокойный, что-то детское было в нём. Не знавшие его старшие солдаты, иногда смеялись над ним, как над мальчишкой. Но в нужный момент он весь преображался, и вряд ли кто мог поравняться с ним в силе, ловкости.
Любое задание для него было одинаково важно: он узнавал передвижение и концентрацию немецких войск, расположение укреплённых пунктов.
Он мало рассказывал о том, что уже было - о боях, об окружении. Да и стоило ли об этом говорить... Он помнил, сколько он потерял товарищей, сколько погибло земляков, помнил горящие сёла, в которых и солдат-то не было, помнил пленных, которых давили немецкие танки. Потому то он и считал каждое задание ценным. Вёл наблюдение в тридцатиградусный мороз, и ничто не оставалось незамеченным. Подползал к самым огневым точкам немцев для корректировки огня, чтобы артиллерия без большого расходования снарядов уничтожала их.
Помощником его был замечательно смелый солдат, киргиз Аджибек Кушалиев, 1921 г. р.
Они уже дважды ночью ходили к немцам, чтобы сжечь мельницу, с которой немцы вели корректировку огня. Мельницу сожгли, а батареи всё продолжают посылать свой смертоносный груз...
И вот рота перешла Донец, пересекла передний край обороны немцев. Проводником был местный житель.
Село возникло неожиданно. Вместе с этой неожиданностью заговорили пулемёты, воздух разрывали немецкие гранаты.
Сразу на снегу осталось много убитых и раненых...
Он лежал, ждал. Коченели руки и ноги, а батареи всё не открывали огонь. Два часа показались вечностью. Надо было уходить, но как уйти, не выполнив то, за чем шёл?.. Вспомнились слова генерала Горбатова: «Я надеюсь на вас, сынки». И как бы угадывая желание разведчика, ударили немецкие батареи. Совсем рядом, у церкви, ниже по Донцу.
Можно было уходить, но встать и уйти не так-то просто. Не было никаких сил подняться: шинель, сапоги - всё смёрзлось единой льдиной...
Вспомнился начальник связи полка Мурзаков: человек беспредельной храбрости, и казалось заговоренный от пуль, он всегда находился там, где трудно, где опасно. Они тогда, отрезанные от своих, отбиваясь, выходили из занятого немцами села. Тогда он, сержант-разведчик, предложил просто занять круговую оборону и отбиваться до последнего, как это делали многие. Но Мурзаков сказал: «Нет, так не пойдёт, Соболев. Какая польза, что ты, убив трех-четырех фашистов, сам погибнешь? Надо выходить. Ведь нужен ты будешь, ведь ты разведчик, артиллерист». И они пошли на прорыв. Тогда-то и свалила лейтенанта Мурзакова пуля. Прямо под обстрелом и захоронили они его в саду, очень мелко, надеясь, что гражданские перезахоронят...
Всё это встало в памяти, придало сил, помогло подняться из ледяного плена. Надо было дойти, во что бы то ни стало. Спирт согревал и помогал, и он шёл быстро (так казалось ему). Сколько было времени, он не знал. Но стало ещё темнее - верный признак скорого рассвета. Изредка попадались замёрзшие трупы пехотинцев из роты, с которой он шёл в тыл. Один, как показалось ему, пошевелился. Да, это был ещё живой Колодецкий! (Из Тихвина).
Он не мог оставить его. Сперва нёс как мешок на спине, потом волок прямо по снегу. Думал: только бы дойти до леса, до погребов - места, куда часто ходил, откуда хорошо была видна и немецкая сторона и наша.
Шесть километров ещё было до своих. «Успеем ли, дойдем ли?..»
Как будто подслушав его мысли, Колодецкий сел на снег. «Иди, тебе надо дойти. Я отдохну и приду».
Нет, если оставить, он уже никогда не придёт... Погреба лесника уже метрах в 500. Надо обязательно дотащиться туда, там больше возможности спасти Колодецкого.
Сколько времени, сколько силы потребовалось, чтобы пройти эти 500 метров по пояс в снегу с шестипудовым человеком... Но и в погребах ничего утешительного не было: заготовленные дрова и солома не горели, спички отсырели... С трудом разожгли костёр. Но надо было уходить, ведь немцы могли явиться в любой момент. Как это было несколько дней назад здесь же, когда они с Кушалиевым только чудом выбрались на санях, в которых была стереотруба - помогли тёмная ночь, да умная фронтовая лошадь.
Но вот на верху зашумело. Много ног шло к погребу. Вот и конец... Взяв гранаты и «парабеллум» встал у входа...
О чем думает солдат на берегу чужой реки, может, о далёкой реке Ельме на которой родился и выро, которая так часто вспоминается, и которая не похожа ни на одну из виденных рек...
875 полк 226 дивизии сформировали из остатков отходящих частей, пополнили казаками. Дивизия держала оборону на Донце, чтобы перейти весной в наступление.
Солдаты, частью ещё с первых дней войны; казаки - люди не молодые, не хотевшие терять свою славу. Творили неимоверное: взвода, отделения, а иногда просто группы, где были и связисты, и пехотинцы, и разведчики, и артиллеристы, уходили в тыл и вырезали гарнизоны немцев, не были препятствием ни минные поля, ни проволочные заграждения...
Всё это встаёт перед глазами: бой за Рубежное, немецкие танки и автоматчики, прорвавшиеся в тыл. Надо было спасать из-под огня орудия. Люди падали, лошади выбивались из упряжек, но орудия были спасены.
Много людей осталось лежать там навсегда. Остался и молоденький наводчик, принявший на себя танки (пока остальные отходили): три танка расстрелял, а четвёртый взорвал вместе с орудием. Кто он был, так и осталось неизвестно... Много раз спрашивал себя: смог бы ты поступить так? Наверное бы, не смог... Хотя мне приходилось подбивать немецкие танки под Кременчугом, когда 150 солдат задерживали немцев, чтобы дать развернуться своей артиллерии. Половина солдат погибла, но и много вражеской пехоты и 10 танков были уничтожены... Но то был массовый героизм, а здесь один на один с танками...
Большое майское наступление, так хорошо начавшееся, привело к окружению, из которого полк вырвался только благодаря спаянности. Весь состав был сконцентрирован у орудий, пробивались вплоть до рукопашного боя, как на границе в 1941 году.
Разбив наше наступление, немцы с марша хотели форсировать Донец, и на одном участке переправились. Наша пехота не могла сбить немцев, так как они создали сплошной огневой вал. Надо было, во что бы то ни стало, остановить накопление немцев и не дать им построить переправу.
За одну ночь был построен наблюдательный пункт на расстоянии 400 - 500 метров от немцев. Здесь и поселился бессменный (или как его окрестили «безнадежный») гарнизон из 4 человек: двое разведчиков, двое связистов. Мало было надежды выйти живыми из этого убогого убежища.
В течение двух недель они вели корректировку огня по скоплениям немцев, по плотам с пехотой и лёгкими орудиями, зная, что если немцы их обнаружат, то не отпустят живыми.
Шесть раз за эти дни немцы наводили переправу, и шесть раз её разбивала наша артиллерия...
И халатность связиста (закуренная папироса) едва не стоила им жизни. Первые снаряды показали, что они обнаружены, и выход один - уходить. Двое ушли, а он с виновником обнаружения остался ещё, пока не была перебита связь.
Они уползали под сплошным огнём. Молоденький связист за полчаса стал белым, как лунь.
Уже недалеко от леса, что-то тяжёлое ударило по спине...
Через две недели он пришёл проведать свой наблюдательный пункт, немцев уже не было, и на той стороне снова стоял их 5-й полк. Вся местность была будто перепахана, очень много железа пришлось на четверых солдат. Но, как оказалось, они могли даже не уходить - ни один снаряд не попал точно в цель - в их укрытие.
24 июня перед рассветом танковым ударом немцев 5-й полк был полностью уничтожен. Отступать было некуда - позади река. Солдаты гибли под гусеницами танков, подрывая их вместе с собой, в упор расстреливая из 45-миллиметровок и противотанковых ружей. Никто не хотел сдаваться. Выжили не многие.
Это было третье окружение, и на этот раз не дивизии, а армии. Окруженные бились насмерть. Патроны и снаряды кончились, продуктов не было. Пробивались на восток ротами, батальонами, полками. Шли в штыки. Гибли в рукопашных схватках. Кругом были горы трупов...
Горели танки, горели хаты, горела степь. Мелкими группами они пробирались через немецкие тылы. Ночами шли, днём пряталдись в оврагах. На десятый день он и разведчик Анохин - оборванные, голодные - за Осколом вышли к своим.
Это был 218-й запасный полк. Оружия у них не было, состав полка разношерстный. Каждый день забирали на передовую танкистов, пулемётчиков, «пэтээровцев», стрелков. Взяли и Анохина. Только его никто не брал - разведчики-артиллеристы были на особом учёте.
Кругом шли бои. Что они могли сделать без оружия, если прорвётся немец? - вот что тревожило солдат...
Фронт подошёл к Дону. Отрезанные от переправ части, переплывали реку на плотах. Немецкие самолёты, волна за волной, бомбили, на бреющем полёте обстреливали Дон.
Два раза он переправлял лошадей на тот берег: жалко было оставить. Первые шли плохо, метались от взрывов, выскакивали обратно на берег. Зато последние, как бы поняв, где спасение, сами потянулись за верховым.
Дважды переправил за Дон по три человека на плоту... И ещё раз отправил плот с тремя солдатами и со своей одеждой. Один взрыв - и ни плота, ни солдат, ни одежды....Впервые так жутко стало - один на один с тёмной ночью, раздетый, без оружия... Сумеет ли ещё раз переплыть реку?..
Дон нёс трупы людей и лошадей, полуразбитые плоты. С одного плота он снял пулемет «Максим», ленты к нему и вещмешок с одеждой...
Плотик развалился у противоположного берега. Не было уже сил бороться. Встал. К счастью, оказалось, что на отмели...
Взвод, оторвавшийся от своей части, шёл уже много дней. Давно кончились продукты, и солдаты питались мороженой прошлогодней картошкой, которую собирали на пепелищах сёл.
Несколько дней мела пурга, сбивая с ног, а взвод шёл и шёл. Обессиленные, перемороженные Сталинградскими степными ветрами и морозом, падали и снова шли. Казалось, пурге и дороге не будет конца. Только на двенадцатые сутки стали появляться деревни, наполненные больными, обмороженными, тифозными...
Однажды ночью взвод зашёл в деревню, которая оказалась занята немцами. Немцы тоже гостей не ожидали, чувствовали себя в полной безопасности.
Только очень осторожный отход мог спасти взвод от уничтожения. Минуты решали всё. Если увидят в чистом поле - уничтожат наверняка. Поэтому решили, пользуясь внезапностью и темнотой отбить несколько домов и укрепиться в них. Внезапная атака ошеломила немцев, они не знали, что атакует небольшое подразделение, и ушли из села, не оказывая сопротивления. Впервые за 14 суток взвод находился в тепло натопленных домах.
Двое последующих суток немцы обстреливали и атаковали село, но безуспешно.
Здесь геройски погиб Дмитрий Жидких (Тульская обл., пос. Глушково, похоронен среди деревни)...
Батальон 37 гвардейской дивизии, вклинившись в расположения немецких частей, потеряв много личного состава и не имея сил продвигаться вперёд, занял оборону.
Но можно ли это было назвать батальоном полторы сотни пехотинцев и роту пулемётчиков?.. Правда, они были хорошо вооружены: имели 4 «Максима» и два ручных пулемёта.
Линии обороны наша и немецкая проходили в лесу на расстоянии 100 - 150 - 200 метров. Немцы, зная о малочисленности батальона, тревожили днём и ночью. Они вызывали ответный огонь наших пулемётов, чтобы в нужный момент их уничтожить. И это им частично удалось.
Я знал замысел немцев и кочевал с пулемётом, не открывая огонь с основной огневой точки.
В один из мартовских дней немцы обрушили на нас шквал огня из тяжёлых и лёгких орудий, чтобы выбить нас с этой важной позиции.
Падали вековые сосны, качалась под ногами земля, расчеты не выдерживали и отходили. Но немцы, боясь пулемётного огня, всю массу пехоты бросили туда, где была моя огневая точка, уверенные, что там не должно быть пулемёта.
В расчёте я мог надеяться на одного сержанта сибиряка, уже немало повоевавшего. Остальные были ещё новички - два уйгура (китайцы) с 1927 года рождения.
Пять раз немцы поднимались в атаку, пять раз ложились. Но такой большой массе людей трудно сразу остановиться, и мы расстреливали их в упор. Только небольшое их количество прорвалось вглубь нашей обороны, но тоже были уничтожены.
А парнишки не растерялись в момент, когда секунды решали исход: подносили патроны, заряжали пулемётные ленты.
Мне бы хотелось узнать о судьбе этих людей: Сергей Кудрявцев - сибиряк, 1920 г. р.; двое уйгуров 1927 года рождения, оба ранены в ноги 24 июня 1944 года.
Не было возможности перевязать и перенести раненых вглубь обороны: наш расчет был на открытой местности в 100 - 200 метрах от немецкой линии. Спасти раненых можно было только, выбив немцев с их позиций. Мы пошли в атаку. Я был ранен на бруствере немецкой траншеи. Всего было более 400 раненых, но немцев выбили, отрезав Бобруйскую группировку.
Ровно через два часа немцы пошли на прорыв. Они шли уверенно, не спеша, зная, что им противостоит горсть раненых.
Мы решили умереть достойно: кто мог стрелять, кто ещё мог держать винтовку, гранату - все приготовились, как можно дороже отдать свои жизни.
Начался бой. Я стрелял из пулемёта. Но не мог один мой пулемёт остановить тысячную массу немцев...
И только катюши, выехав из леса, залпом смели эту лавину. Всё решали секунды, немцы были уничтожены за 200 метров от нашей обороны. Ещё бы чуть-чуть, и мы попали бы под огонь своих...
Комбат - Новиков, старшина Хитров - земляк...
Это очень малая доля действительности, ведь всё не опишешь, это взяты единицы, ведь каждый бой, каждое отступление или наступление длились днями, неделями. Это путь от границы и до границы.
На этом запись в тетради закончилась. Вечная память...
Материал подготовил к публикации Дмитрий Ермаков
Австрия 1945 багратион белоруссия 1941 белоруссия 1943–44 берлинская борьба с УПА будапешт 1945 будапешт 1956 венгрия 1944–45 висло–одерская воронеж 1942–43 восточно–прусская германия 1945 западный фронт 1942–43 заполярьe 1941–44 иран испытание атомной бомбы кавказ 1942–43 карелия корея корсунь шевченковская крым 1941–42 крым 1943–44 кутузов ленинград 1941–44 львовская маньчжурская молдавия 1944 московская освободительные походы 1939–40 партизан плен пражская прибалтика 1941 прибалтика 1944–45 ржевская румянцев смоленск 1941 сталинградская украина 1941 Украина 1944 финская форсирование днепра халхин-гол харьковская хасан чехословакия 1944–45 штрафник югославия ясско–кишиневская
Кузнецов Александр
Антонович
Потом все-таки поняла, что голос то русский, дверь открыла и как упала головой мне на грудь, как заплакала, как зарыдала! Я не могу её оторвать от себя. Потом она взяла себя в руки и закричала в дом: «Мама, да это же наши солдаты!» Ее мать тоже выскочила из комнаты, накинув на себя что-то из одежды, ведь на улице стоял мороз. Это было, как сейчас помню, пятнадцатого января. Мать тоже заголосила: «О господи! Наконец-то!» А потом задумалась и спросила: «Да как же вы к нам попали, ведь у нас в селе немцы?»
Бесхлебнов Валентин
Федорович
Мы совершали различные виды прыжков. Самые сложные – это прыжки на воду, на лес и на городские постройки. Поскольку нас готовили для высадки в немецком тылу, нас готовили основательно. Мы каждую неделю совершали выходы по тридцать – сорок километров. Выход – это значит с полной выкладкой тридцать километров ты должен пройти. Да еще и учения по пути нам устраивали: могли дать команды: «Противник слева! Противник справа! Приготовиться к бою!»
Герасимов Владимир
Алексеевич
Через какое-то время все затихло. Мне сказали: «Все, немцы сдались!» И я, как только узнал об этом, так сразу упал. Такое сильное, понимаешь, перед этим испытывал напряжение. Ничего не чувствовал. А как все это ослабло, так меня как будто чем-то пронзило. Я уже ничего не понимал. Тебе в такой обстановке все безразлично: убьют тебя, не убьют, все-как-то ослабевает. И плакал я тогда: слезы невозможно было удержать. Ко мне подходят ребята, говорят: «Да что ты плачешь? Война-то, считай, кончилась».
Невесский Евгений
Николаевич
Гул далекий, почти непрерывный, то нарастающий, то стихающий, он меня тревожил уже несколько часов, я не мог уйти от него, он неистребимо лез в уши. Мне казалось, что он таит какую-то опасность. Глухой лес. Узкая просека, на которую я вышел, тянулась вдаль. Она была чистой, успокоительно пустой, следов людей не было видно, и я решил пойти по ней. Сырой, пасмурный день. И только далекий гул, словно пропитывающий воздух...
Решетняк Мирон
Иванович
Мы были так воспитаны при Советской власти, был такой патриотизм, что о личных своих интересах мало заботились. Мы заботились о том, чтобы было лучше, не столько себе, сколько другим. Если я делал что-то хорошее для другого человека, я считал, что я сделал хороший поступок. Воспитание было другое, патриотизм. Если бы не было патриотизма, мы не победили бы. Чтобы убить человека, его надо ненавидеть. Если ты не ненавидишь, то страшно убить. Если же ты ненавидишь человека всеми фибрами своей души, если он враг, если он насилует, убивает – его легко убить. Вот это я понял, вот это запиши.
Кожухарь Георгий
Карпович
Мне тяжело, сказывается слабость; только 12-го мая выписался из госпиталя после повторного воспаления лёгких, в груди колет, не хватает воздуха. Мало того, что ружьё весит 16 килограммов, так ещё развёрнутые сошки мешают шагать. Пришлось взваливать его на плечо. На боку сумка с 18 патронами, каждый весит 130 граммов. Два патрона израсходовал при стрельбе по огневой точке. Продвигаюсь с наступающими вперёд. Переходим линию первых окопов и натыкаемся на огонь пулемётной точки.
Фриберг Оскар
Ларсович
А ведь наш батальон воевал под Сталинградом! Вначале такая жара стояла невыносимая, что гимнастёрки просто ломались, до того просоленные были от нашего пота. А затем такие морозы ударили, что я на всю жизнь запомнил зиму на 43-й год… Несмотря на погоду, мне приходилось тянуть связь по снегу. Руки замерзали, плохо слушались, когда надо было соединять провода...
Жилкин Василий
Григорьевич
У нас не было ни отступлений, ни наступлений. Мы, как сурки, зарылись в землю и все время были только в обороне. Снаряды летят, мины рвутся, а мы, как только заканчивается обстрел, зарываемся глубже. Земля там песчаная была, после каждого обстрела осыпалась. Но паники никакой в наших боевых порядках не было, ребята знали, на что шли. Морально мы их настроили еще в Пензе. После каждого обстрела начинаешь проверять личный состав, а в ответ слышишь: «Все нормально!» Трус умирает много раз, герой умирает однажды.
Арутюн Герасим
Мацакович
А солдатам – обязательно – дружба. Только дружба! Если кто-то будет раненый – обязательно помочь. Ну, и хорошо воевать. Это было нашей целью – только хорошо воевать! Это наши все мысли были – только хорошо воевать. И больше ни о чём не думать!
Дулин Михаил
Яковлевич
Он говорит: «Вот проедешь полтора или два километра, там будет проходить железная дорога. И вот у этой железной дороги ты будешь должен связаться с нашей разведкой. Пароль для связи – «замок», отзыв – «ключ»». И вот я, значит, доехал, нашел эту разведку. А немец уже был метрах в двухстах.
Рассказы пехотинцев, артиллеристов, танкистов, летчиков и многих других советских воинов разных родов войск. Просто рассказы, десятки рассказов о войне - какой они ее запомнили. Один абзац - одна чья-то история.
Мои солдаты всегда получали сапоги, но в один раз вдруг выдали ботинки с обмотками, и ребята забастовали: "Мы не пехота, не будем в ботинках ходить". А это было как раз после Курской дуги. Тяжелые бои прошли, и мы быстро двигались вперед, почти не останавливаясь. И в одном месте оказалось столько перебитых немцев, что все мои солдаты поснимали с них для себя сапоги. Я даже технику подглядел, которой их научила трофейная команда. Между ног для упора вставлялась палка, и одновременно сдирали сапоги с трупа. Так потом я прямо не знал, куда деваться от этого позора. Например, как-то мы двигались походной колонной, и вдруг меня догоняет один из знакомых офицеров: "Ты не чувствуешь трупного запаха?" - "Вроде нет". - "А вот ты знаешь, я как мимо твоей батареи прохожу, так сразу чувствую", вроде как от этих немецких сапог. Но вообще, немецкие сапоги мы почти не брали, и вот почему. Я обратил внимание на то, что почти у всех наших солдат был высокий подъем ноги, а у немцев почему-то почти все сапоги были рассчитаны на низкий подъем, и именно поэтому они нам и не подходили. Когда под Сталинградом мы захватили немецкий аэродром, то на складе нашли большой запас шикарных хромовых сапог. Но сколько я их там не перемерил, и даже на размер больше, но ни одна пара мне так и не подошла. Одеть-то я их еще как-то мог, но уж очень сильно они жали в подъеме.
Почему люди очень боялись попасть в плен и готовы были сражаться до последнего, и даже покончить с собой? Потому что плен - это позор, к тому же родственники помимо позора могли подвергнуться еще и репрессиям - это был тоже очень весомый фактор. Патриотизм, вера в победу, романтика - это все, конечно, хорошо, и так оно на самом деле и было. Мы готовы были умереть ради спасения Родины, но и фактор страха не учитывать тоже нельзя...
И вдруг с удивлением вижу, что в нашу сторону во весь рост идут командир полка, за ним начальник артиллерии полка, ПНШ - 2, комендант штаба полка, в общем, человек семь всего, наверное. И я когда это все увидел, то мне аж не по себе стало. Потому что там нам постоянно досаждал снайпер. И после этого я вдруг вижу, что наш командир полка, правда, я потом понял, что все они были подвыпившие, идет в полный рост. И я еще в недоумении его спросил: "Товарищ подполковник, вы куда?" - "Ааа, такой сякой. Трех паршивых фрицев боитесь", и пошел вперед, через нашу траншею прямо в сторону немцев... Но я же им крикнул: "Там же немцы!" Но нет, он все равно пошел на нейтральную полосу в полный рост, а за ним и все остальные. И на нейтралке их всех из пулемета и положили...
У русских самый лучший пароль - это мат. Тебе дают пароль, когда идешь на задание, а если задержался, пароль поменяли. Ты возвращаешься и начинают свои обстреливать. Единственное, что помогало - это мат. Как начнешь его крыть, так сразу огонь прекращается.
В отношении тех наших людей, что попали в плен, я и тогда считал, и сейчас считаю, что в каждом случае нужно было разбираться отдельно. Выяснять, как попал, при каких обстоятельствах, как проявил себя в плену. У меня ведь был один одноклассник, который прошел плен, и на примере его трагической истории я видел всю несправедливость такого общего отношения к нашим пленным. Его звали Анвар Нигматулин, до войны он был студентом политехничекого института, но в начале войны его призвали в армию, он попал на фронт, и уже летом 1941 года был ранен в живот и попал в плен. И когда я после ярославского госпиталя вернулся домой, то мы с приятелем пошли к нему в гости, и у нас состоялась очень тяжелая встреча... Он жил в какой-то халупе, и во время нашего разговора я заметил, что он очень грустный, и даже наше появление его не особо обрадовало. Но потом мы понемногу разговорились, он нам рассказал ужасные вещи, что ему довелось пережить в плену, а потом и говорит: "Вот я по вам вижу, что Родина вас наградила и относится к вам как к родным детям, зато ко мне отнеслась, как мачеха... Вы знаете, что мне каждую неделю приходится отмечаться в МГБ? А о том, что я в плену заработал чахотку и едва живу им вообще до лампочки... Ну, вы же меня знаете, разве я предатель? И потом у меня ведь два побега, и есть люди, которые могут это все подтвердить, но нет, там даже не хотят разбираться..." Он чуть не плакал, когда все это рассказывал... Эта печальная встреча оставила у меня на душе очень тяжелый осадок... А вскоре я узнал, что он умер...
В первый раз это было, когда я еще служил в трибунале 175-й дивизии. Ночью случилась какая-то тревога, то ли разведка немцев действовала, то ли что-то еще, но в общем одна стрелковая рота покинула свои позиции. Естественно, стали искать виновника, кто поднял панику. В конце концов, указали на одного парня, но даже тогда было понятно, что его просто назначили стрелочником, ведь все побежали и он тоже. К тому же я помню, выяснилось, что он был комсомолец, но... Зачитали приговор, там это было очень быстро... И вот когда он уже стоял перед автоматчиками, то вдруг крикнул: "Да здравствует Сталин, да здравствует Родина!" Но его все равно расстреляли...
На Кубани сделали для танков проход в минном поле, и был получен приказ не останавливаясь войти в прорыв. Перед нами, через этот проход под сильным немецким огнем прошли кавалеристы. Весь проход был завален трупами людей и лошадей. Да и раненых вынести еще не успели, а тут приказ –«Вперед!»...Мы и прошли по этому месиву. После боя, когда вместе с механиком. монтировкой с траков счищали уже не поймешь чье мясо. я думал. что мои нервы не выдержат этого. Понимаете, по раненым шли...
Обычно в пехоте кормили стандартно - суп гороховый или из пшенки, гороховая каша из концентрата, перепадала нам и американская тушенка. Другие бывшие офицеры рассказывают, что получали положенный офицерам доппаек, так я за всю войну ни разу никакого доппайка в глаза не видел и не получал. Питался, как и мои бойцы, с батальонного котла, но может ротный старшина в котелок мне гущи побольше подкидывал, как офицеру и своему командиру, и не более того. Трофеи выручали, "подножный корм". Шли маршем, и батальонный повар накопал в поле картошки, закинул ее в мундире в котел, хотял бойцов накормить, ничего другого не было. Но марш шел без остановок, на ходу он не доглядел, вся картошка разварилась и превратилась в кашу, пополам с песком. На привале он начал раздавать картошку, а есть ее уже было невозможно, бойцы стали возмущаться, и как раз мимо шел комполка. Ему пожаловались, мол, на обед помои какие-то дали. Он подошел к полевой кухне, взял в руки котелок с картошкой, попробовал, и... стал горячую картошку рукой размазывать по лицу несчастного, ни в чем не виноватого повара... Чему удивляться, наш комполка был человеком крутого нрава, иногда в атаку комбатов палкой гнал, мог и ударить своей "дубиной" или кулаком любого офицера... В то время мордобой со стороны старших командиров и постоянный грубый мат на подчиненных ни у кого удивления не вызывали, таких, с позволения сказать, "офицеров с высокой личной культурой" было немало...
Приказ передали, когда рассвело, и мы уже были на виду. При отходе у нас был один убитый и трое раненых. Из-за дурости начальства потеряли людей. Но так редко бывало. Потому я и полюбил разведку, что там сам думаешь, а не пьяный дядя за тебя.
Подползаю к дому, слышу немецкую речь, пьяный немецкий галдеж, возле дома сидит женщина и плачет. Я на нее наставляю револьвер и говорю: "Ползи ко мне" - "Да откуда ты на мою голову взялся?! Да немцы в доме, дети в лесу, что я делать-то с тобой буду?" - "Ползи говорю, а то убью". Она была где-то моей матери ровесница 37-38 лет. Она подползла, я ее обнял "Ползи - говорю - к нашим". Она знала куда ползти и уже наутро мы вышли к переднему краю, услышали русскую речь."Ну - говорю - оставайся или поползешь обратно?" - "Обратно, у меня дети там". И по сей день жалею, что не сказал ей спасибо.
С немцами переругивались. Можно было увидеть и такое - Валентин Буц вылезает на бруствер, садится возле пулемета, закуривает самокрутку, и разговаривает с немецким пулеметчиком! Говорю ему – « Буц, немедленно спустись в траншею! Тебя же сейчас немцы «снимут»! Он отвечает – «Все в порядке, командир, я тут с одним немцем познакомился – и, сложив ладони рупором, кричит – Карл! Карл!». С немецкой стороны доносится – «Момент, нихт шпрехен! Фельдфебель комт!». А бывало и так - Валентин стреляет из пулемета по противнику, оттуда отвечают огнем, но показалось ему, что эта пулеметная дуэль - пустая, только зря патроны тратят. Валентин кричит немцам – Эй! Фриц! Какого черта стреляешь!? Неожиданно оттуда отчетливо доноситься – Я не Фриц, я Карл! – Давай не будем стрелять!- Гут!- согласился Карл. Но война есть война. Я быстро Буца в сторону отодвинул, мол, ты здесь еще натуральное братание, прямо на глазах у «особиста» устрой, и дал длинную очередь по немецким позициям. Карл орет со своей стороны – Нит гут! Мы же договорились!
Помню, что колонна идет, а солдаты прямо на ходу спят и храпят. И если вдруг неожиданно останавливались, то задние наскакивали на впереди идущих.
Уже где-то в Белоруссии пехота взяла в плен пять немцев, но их передали мне, потому что у них совершенно негде было их держать. А там как раз была такая обстановка, что я не мог отправить их в тыл. Поэтому недели две они прожили в расположении моего учебного дивизиона. И что вы думаете? Они с моими солдатами вроде даже как подружились, и никто к ним никакой агрессии не проявлял... А уж как они были рады тому, что война для них уже закончилась.
На железнодорожной станции стояли цистерны со спиртом, вся дивизия перепилась. Потом надо было дальше атаковать, так немцы в узком проходе между двух озер поставили два пулемета и всю дивизию на месте больше суток держали, отражая атаки нашей пьяной пехоты... Народу там положили... лучше не вспоминать...
В нашем 3-ем танковом полку был капитан – политрук, вроде на должности парторга или полкового агитатора, который своим мужеством и самоотверженностью заставил меня в корне поменять свое мнение о комиссарах. Этот капитан, мог спокойно не ходить в бой, он не был включен в состав какого-либо экипажа, но сам, по своей личной инициативе, залезал в «шерман» шестым, и хоть, скрючившись в три погибели в неописуемой тесноте, он не мог нам ничем в бою помочь, но сам факт, что политрук с нами, идет навстречу смерти, вызывал наше неподдельное восхищение.
С нами медсестра в разведку ходила, москвичка Валя, девка была огонь, попробуй не взять раненого. Она сразу пистолет вытаскивает: "Я тебя пристрелю!" Но Валя, медсестра, несчастливая была, что ни познакомится с офицером, его убьет.
Как-то я находился на своем НП на передовой, было затишье, поэтому мы с командиром роты прямо в окопе решили сыграть в шахматы. Прямо там в окопе положили доску на ящик из под патронов, играем, и вдруг внезапный артналет, немцы такое часто практиковали, да и мы потом тоже. И этому парню осколком срезало верхнюю часть головы, причем, вся это масса мозга упала прямо на шахматную доску... С тех пор я в шахматы не играл ни разу, потому что когда вижу шахматную доску, то у меня перед глазами сразу всплывает эта ужасная картина...
Когда говорят, что на передовую приезжали фронтовые бригады, то у меня это всегда вызывает улыбку. Вот сколько я не был на фронте, но ни разу и близко не видел ни одной бригады артистов, дальше КП дивизии они ни-ни.
У меня была одна знакомая связистка. Она была совсем молодая девушка, 24-го года, сталинградка. И вдруг за что-то на нее взъелся ее командир взвода. Наверное, все-таки она не оправдала каких-то его определенных надежд, потому что потом я про него как о человеке слышал плохие отзывы. И когда у нас однажды запланировали разведку боем, то пойти с наступающими он назначил именно ее... Но получилось так, что этот разговор состоялся при мне, и я видел, как она чуть не плача пыталась объяснить, что ей будет тяжело выполнить такое задание. А он ей говорил: "Ничего, ничего, голубушка. Привыкай, ты же солдат, а у меня других людей нет..."
Уже после завершения боев я лежал в блиндаже, но все никак не мог заснуть. Стояла настолько непривычная для фронта, какая-то гнетущая тишина, от которой действительно можно было оглохнуть. Буквально ни единого выстрела, ни разрыва снаряда или мины. И вдруг раздалась автоматная очередь, одна, вторая, и я мгновенно заснул. А утром мне рассказали, что один из моих солдат измученный вшами, скинул нижнюю рубаху и стал ее расстреливать из автомата... Все, конечно, посмеялись, а я его даже поблагодарил: "Спасибо, браток, а то бы я так и не заснул".
Два раза в день, утром рано и вечером поздно дядя Володя и дядя Андрюша привезут кухню. По-разному бывало, когда хорошо кормили, а когда по восемь дней ничего нет. Жрать было нечего. А с минами и патронами проблем не было, можно набирать в округе, сколько хочешь, и из немецких пулеметов стреляли, а мы мины немецкие использовали, даже немецкие минометы захваченные. Но оружие у них лучше было, прицельнее, оптика хорошая.
Выгрузили меня и одного раненого солдата, нацмена, занесли в какое-то здание, и положили на нары. А на грудь нам положили по бутерброду с маслом, и что-то еще. А мне и так плохо, есть не могу и не хочу, к тому же и рука еще не действовала, как и нога, она была недвижима. И вот так я лежал и наблюдал за ним. Он то украдкой посмотрит на мой паек, то отвернется. Опять посмотрит, отвернется. А потом вдруг взял его резко и съел. И я его за это не осуждаю, он видно очень голодный был.
Я понимал важность образования, и именно поэтому всегда старался подбирать себе пополнение из молодых ребят с образованием. Например, на Курской дуге нам прислали много узбеков, но мне удалось выбрать человек десять, восемь из которых были молодые ребята, окончившие десять классов. Все они были грамотные ребята, которыми я был доволен. Недаром говорят, что войну выиграла молодежь и десятиклассники, в частности, все-таки образование очень многое значит.
Военкову было 35-40 лет. У него был свой портной, парикмахер, фаэтон, ездовой. Как барин жил. Начальство у него было куплено дорогими трофеями. На задания он не ходил. Как-то раз на этом Гроне раздухарился и решил пойти в поиск. Я с ребятами договорился: "Плывем на лодке. Я на середине лодку переворачиваю. Вы выплываете, а его топлю." Он уже в лодку вступил, а потом передумал и на берег.... А схлестнулись мы с ним из-за медсестры Нины. Я однажды полез к ней. Она говорит: "Я еще девушка". Я знал, что меня все равно убьют и связывать свою судьбу с ней не собирался, но решил ее сохранить. Она приходила ко мне, мы спали вместе. Никто к ней не лез - с разведкой никто связываться не хотел. А командир роты положил на нее глаз.
Один раз на наш дозор из четырех человек выскочил немецкий бронетранспортер. Солдаты, что сидели в нем, бросили ребятам пачку папирос и поехали дальше. Ни они, ни мы не стреляли.
Я всю войну «отбрыкивался» от предложений вступить в партию. Но вскоре после войны в армии появились «новые правила игры». У меня, усиленно отмечая нашу Победу, ушел в глубокий запой командир батареи, и из этого запоя он не вернулся. Мне какое-то время пришлось командовать батареей вместо него. Замполит полка поднял шум – «Почему батареей руководит беспартийный? Как такое может произойти?».И меня в приказном порядке отправили «поступать в большевики».
В запасной полк приехали "покупатели", проводить курсантский набор в Ташкентское пехотное училище имени Ленина. Я со своими 7-ю классами школы считался образованным, подходящим кандидатом на учебу, и меня вместе с другими "грамотными" привели на "отборочную комиссию". В комнате висела школьная доска и два подполковника проводили набор. Я зашел, мне дают в руки мел и говорят - "Напиши Н2О", написал, - "Что это?", я усмехнулся - "Вода" - "Молодец, ты принят в училище".
За «стрельбу по своим» в бою, всех поголовно под трибунал не отдавали. Так бы в артиллерийских частях офицеров бы не осталось. Покажите мне хоть одного человека провоевавшего в пехоте хотя бы полгода, который скажет, что никогда не получал «огневого гостинца» от своих артиллеристов, «катюш» или штурмовиков с ИЛ-2. Ведь на поле боя зачастую невозможно ничего понять.
31/12/1944 дивизион взял с боем польское село. Мы, управленцы, немного задержались, пока связь смотали и так далее. Подъезжаем к селу, а там все пьяные «в стельку», даже часовых не выставили… В деревне бойцы захватили немецкие грузовые машины набитые доверху рождественскими подарками для солдат вермахта. А в каждом подарочном ящике была чекушка рома. Ну, и тут началось, сами понимаете. Новый Год все-таки. А то был у меня на памяти случай, еще в моем «первом» полку. Весь полк напился, а немцы, перешли в контратаку…
Дают тебе приказ, допустим – « К 12-00 выдвинуться к деревне такой-то, занять и оборудовать НП и начать корректировку», и при этом тебе говорят, что наш пехота уже взяла этот населенный пункт и твердо в нем закрепилась. Но ты уже «тертый калач», и прекрасно знаешь, что такое на фронте – «фальшивый доклад», и как это нередко уже было, нашей пехоты нет в этой деревне и в помине, и никогда не было.
Его угораздило попасть в танкисты. Но он откровенно боялся залезать в танк, опасался сгореть заживо. Дело доходило до смешной, но абсурдной ситуации. Он в атаку бежал за своим танком, сзади. Его почти силой затащили в танк. Через метров двести в танк прямое попадание. Этому старшему лейтенанту оторвало голову, но в последней предсмертной конвульсии, его руки намертво схватили за ногу раненого механика - водителя танка. Механик с трудом вырвал свою ногу из рук уже обезглавленного трупа офицера.
Боли я не почувствовал, но понял, что ранен в поясничную область, как потом оказалось, был задет и позвоночник. Пытаюсь встать, а ноги не действуют. Лежу, как говорится «скучаю», и ясно понимаю, что мне «конец»: двигаться я не могу, и помочь мне абсолютно некому, вокруг ни души…. А в таких ситуациях только в кино кричат: «Санитары!» У нас в батальоне, например, была только одна девушка-санинструктор, два пожилых санитара, и всего одна санитарная повозка. Ну, сколько человек они могли спасти? Поэтому выживали, в основном, те раненые, которые сами могли добраться до медсанбата…. Но мне крупно повезло! Вдруг вылетает из-за поворота открытый «Виллис». В нем были водитель и два офицера с рацией. Они меня спрашивают: «Солдат, где тут немцы контратакуют?» Я как смог показал направление, они передали это по рации и…. развернулись, чтобы уехать… Я закричал: «Ребята, заберите меня отсюда!» Они посмотрели на меня как-бы решая, стоит ли…. Один из них говорит: «Х.. с ним», и правда, что тогда стоила солдатская жизнь? Ничего! Но второй сказал: «Давай возьмем его». И они меня все-таки подобрали, и отвезли в тыл. Но медсанбат, в который меня привезли, уже почти был готов к эвакуации, и меня не хотели принимать…. А мне было уже очень плохо, и, набравшись последних сил, я заявил тому санитару: «Сейчас пристрелю тебя, и мне за это ничего не будет», у меня еще была с собой винтовка. Угроза подействовала, и меня отправили в прифронтовой госпиталь.
Шли уличные бои во Львове. Не самые жестокие бои, а так, терпимо. Стояла ясная погода, и тут, вдруг, по городу текут ручьи. Да не простые, а пивные...В центре города стоял пивной завод, в его больших подвалах, в огромных дубовых чанах, хранилось пиво. Бойцы, узнав об этом, спускались в подвалы, автоматными очередями простреливали чаны и пили пиво, хлеставшее струей, из пулевых отверстий, доходя до бессознательного состояния. Когда пиво залило подвал, там немало народу просто захлебнулось...
Мне запомнилось, эпизод, как раз под Москвой было, уже не в моготу было мне, физически не в моготу. Уже искать и копать могилы некогда, всех своих уложишь. Но эта яма. В ней еще шевелились. Еще живые. Вот так было. И Сталинград еще. Еще шевелились в яме. А других ям мы не заготавливали. Чтобы выкопать яму, подготовка нужна соответствующая. Вот эта мне запомнилась штука. Потом ездил под Сталинград посмотреть, как там. По три человека на полк оставалось. В полку по три, четыре, пять человек – а так-то три тысячи! В общем, когда заткнули эти ямы, столько было людей… Неприятно это. Я сейчас думаю, может быть, эти ямы-то и сыграли роль. Мы брали масштабом, по счету, количеством мы брали. Не честно. Потому, что техники мало было. Это ужас. В училище еще учили: «Вперед», да «Вперед».
У меня был ординарец, пожилой мужик в возрасте 55 лет, отец 4-х детей. Я перед самой переправой прогнал его из нашей лодки, мне очень не хотелось, чтобы его дети стали сиротами. Так он мне несколько раз передал на плацдарм котелок с жареными грибами. Как он их умудрился без масла пожарить, не знаю… Но это была самая вкусная вещь, которую я когда-то в жизни ел.
И добыл я себе в этот день с одного немца очень красивый никелированный «мадьярский» пистолет. Слава об этом пистолете быстро разнеслась среди наших офицеров. Вдруг приходит ко мне сам комиссар полка и спрашивает – «Что у тебя там за пистолет такой особенный? Подари мне его». Нет, думаю, хоть и не жалко мне было этой «мадьярской игрушки», но лучше немцам этот пистолет отдам, чем замполиту. Не любил я комиссаров… К этому времени, все мои былые восторги в адрес коммунистической партии безвестно канули в Лету. А этот замполит уж больно паршивым человеком был. Говорю ему – «Да нет у меня уже этого «трофея». Я его на «наган» обменял». Он нахмурился, ушел. Но кто-то видимо «доложил» комиссару, что пистолет по - прежнему у меня… Началось награждение за днепровский плацдарм. Всех моих ребят наградили орденами или медалями «За Отвагу», а я все жду, вроде и мне положено. В соседнем полку капитану- связисту за то, что просто починил перебитую связь, дали Героя Союза, а я то два раза связь через реку на плацдарм проложил. На Героя не рассчитывал, но ордена ждал. Вдруг вызывает меня сам командир полка и интересуется – «Что там у тебя за история с замполитом? Он твой наградной лист в клочья порвал». Показываю ему трофейный пистолет, и рассказываю в чем дело. Командир полка сразу меня предупредил, что зря я с этим комиссаром связался. А вскоре меня начал замполит давить со всем усердием, что в полку офицеры уже спорили, что произойдет раньше – или немцы Борока убьют, или его замполит в штрафбат быстрее определит. Комиссар у нас был активный, он и командира полка «подсидел», без зазрения совести, «подставил его по полной программе». И когда после Житомира, командир полка уходил из нашей части, то забрал меня с собой в армейский резерв, прекрасно понимая, какие неприятности меня ждут впереди, если я останусь воевать в полку рядом с этим комиссаром. Спас, одним словом.
Там был еще один эпизод, который породил во мне желание жить. Когда нас только привезли в Уфимский госпиталь, то раненых сначала мыли. Происходила эта процедура так: в одной хорошо протопленной комнате десяток молодых здоровых девушек, совершенно обнаженных, только в небольших клеенчатых передничках, отмывали раненых от окопной грязи, срезали старые повязки и промывали раны. Я достался молодой чернявой украинке Оксане, вижу ее как сейчас. До сих пор не знаю, с умыслом или нет, была продумана эта процедура, но молодые, горячие тела этих девушек, их ласковые руки, вернули многим раненым желание жить…
У нас никого не награждали, только братскими могилами. Собирали всех погибших, давали троекратный залп, и идем дальше…. Ведь кого тогда могли наградить? Того, кто в течение долгого времени мог остаться в живых, т.е. штабисты, артиллеристы. А мы, пехота, были хворостом, который подбрасывали в огонь войны.
Большая группа офицеров встречала вместе Новый 1945 й год, с нами были девушки-связистки из штаба полка. Все знали, что у Иосифа прекрасный голос, он великолепно пел, и после войны все прочили ему карьеру оперного певца. Выпили несколько тостов. Стали просить Каплан чтобы он спел, Иосиф не был против. Одна сержантка, к которой комбат Дмитриев был неравнодушен, подсела к Каплану и приобняла его за плечи, слушая песню. А Дмитриев уже был "готов", как говорится, лыка не вязал. И посередине песни прозвучал выстрел. Комбат, сидевший напротив Каплана, вытащил пистолет из кобуры и в упор застрелил ротного выстрелом в голову... Приревновал... Дмитриева обезоружили, с него сорвали погоны, и... оставили служить рядовым в штабе полка. Не судили!.. Начальники пытались все списать на "случайный выстрел". Я несколько раз подходил к начштаба, подполковнику Шутову и спрашивал -"Почему Дмитриев ходит свободным, а не находится в штрафбате? Он же, гнида, своего офицера убил!", на что Шутов мне неизменно отвечал - "Мы его после войны судить будем".
Где-то в районе Полтавы мы двигались походной колонной и вдруг нас остановили, и построили в каре. Смотрим, выносят на носилках парня лет восемнадцати, щупленького такого. Оказывается, он был самострел, и прострелил себе ногу. Испугался видно войны. И его прямо лежачего, он ведь ни встать, ни повернуться не мог, громко стонал, смершевец в затылок и застрелил... Но и этот случай на всех нас тоже произвел не воспитательное, а скорее отрицательное впечатление... Даже жалость к нему была, хоть он и был самострел.
Помню, что мы залегли в небольшом садике, и тут прибежал посыльный от командира батальона с приказом атаковать. В этот момент раздался взрыв, посыльного убило, а мне несколько осколков пробило левую руку и попали в грудь... Подскочила медсестра, перевязала, но в медсанбат у Волги я шел уже сам. Переправа осуществлялась только в темноте, и пока мы ее ждали я удивленно спросил откуда столько бревен плавает в Волге... А мне отвечают: «Да какие бревна, это же люди...»
В боевой обстановке, когда из-за больших потерь очень сильно менялся состав, люди просто не успевали хорошо познакомиться, не то что подружиться. Мы, одесситы, естественно, старались держаться вместе, поддерживали друг друга. Но и нашу компанию постепенно выбили…. Я оставался последним.
Как-то раз мне пришлось присутствовать при допросе сбитого немецкого летчика. Ему задавали вопросы, но он все время молчал, и ничего не говорил. Тогда ему переводчик говорит: "Это же серьезное дело, вас же могут и расстрелять". А он в ответ только процедил пренебрежительно: "Мне наплевать на смерть..."
У нас хороший парень был татарин. Переправлялись в лодке по тросу. Она перевернулась. Он выбрался на немецкий берег, а мы выплыли на наш. Он решил перебраться обратно пристегнувшись ремнем к тросу. Его течением завертело. То голова появится, то ноги. Он кричал: "Пристрелите меня!" На следующую ночь, когда поплыли на тот берег, то его тело не могли от троса отстегнуть, так его закрутило. Пришлось ремень отрезать...
Офицеры за мной не ухаживали – как они могли за мной ухаживать, если у меня взвод солдат? Ко мне не подступишься. В нашей дивизии я не знаю и не помню женщин, которые бы крутили романы с офицерами. Не знаю, может быть, что-то такое было в санроте, но я же с ними не общалась. Я все время со своими ребятами была. Это мои солдаты от меня бегали. Иногда бывало так, что рядом был банно-прачечный отряд, и солдаты туда бегали. Я ругала их за это.
В то утро 12 октября 44-го, когда разбомбили нашу роту, мы увидели, что один наш боец, парень с Украины, Вася его звали, а фамилия, кажется Ивасюк, встал на колени и молится. Мы его спрашиваем, что случилось, все-таки эта была необычная картина. А он говорит: «Приснилось, что сегодня меня убьют». И точно, в тот день при налете он погиб….
Вася взял троих «корешей», которым терять было нечего, и в «бл...ход». Получаем приказ срочно выйти из города. Побежал в немецкий дом искать своего заряжающего, а там «картина»...Вася «на немке пыхтит», а штрафники, где-то нашли опахала и машут ими над Васей, при этом - «ржут как кони». Говорю им – «Приказ на движение дали, сворачивайтесь». Иванов мне в ответ –« Не лишай радости, может, через час сгорю в танке!». Сидим в танке, я ему начинаю «пропаганду пропихивать и мораль читать», мол нельзя так, мы же советские люди, солдаты-освободители, если поймают - под трибунал пойдешь, зачем тебе бесславно «пропадать ни за грош». А он мне – «Вспомни концлагерь, который мы освободили». В Польше ворвались в лагерь смерти, а там уже живых не было, только на земле лежали обтянутые кожей скелеты, с желтой шестиконечной звездой на лагерной робе. Больше я не пытался найти аргументы в защиту немцев.
Справа, в нижнем ряду мой дед - Леонид Петрович Белоглазов. Старший лейтенант, участвовавший в великой отечественной до последнего 45 года.
Прошел Волховский, Ленинградский, Калининский, 1-2-3 Прибалтийские, 1-2 Белорусские фронты.
Участвовал в защите Ленинграда; освобождении городов Остров, Псков, Новгород, Рига, Варшава, Гаудзянц; взятии городов Кенингзберг, Олива, Гдыня, Данциг, Франкфурт на Одере, Берлин и многих других.
Уже намного позже, на пенсии, в свободное время решил оставить потомкам свои воспоминания о пережитых на войне годах. По объему воспоминаний набралось на довольно большой рассказ.
Потихоньку рукопись буду переводить в электронный вид и выкладывать в сеть.
"Воспоминаний о войне много...
Я теперь не найду уже дороги в большинство мест, где воевал.
Наверное запомнилось самое яркое, необыкновенное, чего я уже не забуду до конца своих дней."
1 -
В школе № 11 я учился, начиная с года 32-34, с 4 класса. Находилась она тогда по ул. Куйбышева в здании нынешнего Университета. Началась война 1941 года…
Большинство из нас (ребят 10 В класса) обивали пороги райкомов комсомола и военкоматов, досаждая просьбами послать нас на фронт.
Мне и моим одноклассникам Вите Рыбакову и Лёве Лебедеву повезло. В октябре 41г. Нам предложили в Октябрьском РВК написать заявления. Жили мы в ту пору по ул. Кузнечная (Сини Морозовой) № 169, копр. 4 (ныне на этом месте стоит школа).
Нас направили в артиллерийское училище в Сухой Лог. В то время туда было эвакуировано училище из Одессы (О.А.У)
В училище всё было необычно: и солдатская форма с черными петлицами и дисциплина и сами занятия на классных полигонах и в поле.
С фронта и из госпиталей приезжали офицеры солдаты, которые уже понюхали немецкого пороха.
Их рассказы о поражениях нашей армии мы воспринимали как-то не доверчиво:
«Какой может быть успех на фронте, когда нас там нет…»
23 февраля 42 г. мы приняли присягу. Здесь же в училище я вступил в комсомол. Дали мне комсомольский билет - картонные корочки без фотографии, но с печатью.
Выпустилисль мы все трое (я, Виктор, Лёня) где-то в июне месяце в звании лейтенантов.
Весь наш выпуск выстроили на плацу и зачитали приказ о назначении. Виктор направлялся под Москву, Лебедев и я на Волховский фронт. Забегая вперед скажу, что вернулось домой после войны нас меньшая половина выпуска.
Виктору Рыбакову уже на берлинском направлении в 45г. оторвало правую руку. Возвратился он калекой и в 70 г.г. умер.
Судьба Лебедева мне не известна до сих пор.
Мне же за время войны посчастливилось пройти Волховский, Ленинградский, Калининский, 1-2-3 Прибалтийские, 1-2 Белорусские фронты.
Я участвовал в защите Ленинграда; освобождении городов Остров, Псков, Новгород, Рига, Варшава, Гаудзянц; взятии городов Кенингзберг, Олива, Гдыня, Данциг, Франкфурт на Одере, Берлин и многих других.
Во время войны я воевал командиров взвода управления артиллерийской батарей. Все время находился или на НП или в передних траншеях. В обороне мы не стояли практически, а находились в наступлении. И наша бригада относилась к РГК и называлась бригада прорыва. Я уже всех не помню, но очень много погибло нашего брата.
Сам я был контужен (под ногами разорвался тяжелый снаряд) и ранен.
Ранение произошло 27.03.44г. под дер. Волки (под Псковом) на берегу речки Малая Лобянка.
С осколком от мины мне занесло кусок шерсти от полушубка. Рану залечили, он она вскоре открылась. Только в январе 46г. мне сделали операцию в ВОСХИТО уже после демобилизации.
С единственным одноклассником, с которым мне довелось встретиться на фронте это был Соколкин. Встретились мы с ним осенним солнечным днем в лесу под Новгородом.
В последствии не раз я навещал его в блиндаже. Мы сидели на нарах и вспоминали наших товарищей и девчат. Он был рядовой солдат-радист.
Солдатская жизнь не постоянна и особенно во время войны. Вскоре мы расстались - нас перевели на другой участок фронта………..Он не вернулся с войны…
Кто-то из наших соучеников впоследствии говорил, что он застрелился. У него сгорела станция и он побоялся ответственности. В то время ему было 19 лет. Это был высокий. Стройный, чернявый, молчаливый и очень честный парень.
2 -
Воспоминаний о войне много..
Сейчас они удерживаются у меня в памяти ни связаны ни с местом ни со временем - как отдельные картинки далекого прошлого.
Я теперь не найду уже дороги в большинство ест, где воевал.
Наверное запомнилось самое яркое, необыкновенное, чего я уже не забуду до конца своих дней.
Вот дер. Тортолово (Волховский фронт) . Лето. Жара. Мучит жажда. Я ползу через камыш к реке. Идет бой. В коричневой воде болотной реки отражается знойное небо. Я жадно пью теплую воду, зачерпнув ее каской и чувствую как живот надувается всё больше и больше.
А когда полез назад, то в 2х метрах от того места где я пил, увидел труп немца. Он был убит не сегодня…Видимо тоже полз напиться воды. Меня мутит и рвет..
А Вт, после боя зимой наша усталая бригада расположилась в сосновом лесу на отдых. Походные кухни дали в котелки каждому горячу пшенную кашу. Мы едим…и вдруг…из леса выходят немцы…
Они идут во всем немецком обмундировании строем по два, но у каждого из них на фуражке приклеена матерчатая красная полоска (маскировка под наши пейзажи). На груди автоматы Шмайсера. Они явно рассчитывали на русскую беспечность. Идут четко, смело, нахально, прямо через наше расположение. Прошли. Никто их не остановил.
Меня до сих пор мучит совесть - ведь я был уверен, что это немцы, а не партизаны. Почему же я тогда не выскочил вперед и не крикнул: «Halt!»?
… А потом всё таки думаю, что я бы получил первую пулю, а немцы разбежались невредимыми - мы были совершенно не подготовлены к приему этих «гостей».
А совесть всё таки мучит.
А вот 10 сентября 42г. Немец в 4 часа утра начал артподготовку. Все кипит как в котле. Затыкаем от ужаса уши.
За биндажем трупы, лошади с распущенными кишками. Высунуть носа нельзя. Одно спасение - накаты. С потолка сыплется земля, всё трясется, как во время землетрясения. Пробирает понос. Оправляемся в каску и выбрасываем за дверь… Немцы наступают… Духота…
Кое кто не выдерживает…выскакивает из блиндажа и бежит в болото. Выскочил и Паращенко с ручным пулеметом…
Я выбегаю последним - мне не было так страшно, как другим - я просто не понимал - мне такое встретилось впервые…
Я тоже побежал туда, куда бегут все. Но уже никого не было. Вдруг среди багульника я натолкнулся на Паращенко. Он лежал навзничь. Рядом с ним был его ручной пулемет Дегтярёва.
Пробегая мимо, я заметил, как у него стекленеют глаза...
Это был первый погибший солдат моего взвода.
А вот бугор… Наши пушки СУ-100. Тоже лето, или вернее осень. Только что кончился бой. СУ-100 еще горят. Из их люков свисают наши танкисты. Телогрейки на них дымятся…
Мы озираемся, и каждое мгновение готовы встретить врага…и т.д. и т.п.
3 -
Киргиши
Есть трижды проклятое место на р. Волхов - станция и город «Киргиши»
До сих пор там в болоте стоит мертвый лес, без единого листочка. Его можно видать, когда едешь по ж.д. из Москвы в Ленинград. Он высох потому, что его стволы изрешечены пулями и осколками.
До сиз пор местные жители опасаются мин ходить за грибами. И до сих пор в своих огородах выкапывают то проржавевший пулемет, то винтовку, то каску, то кости неизвестного солдата.
Небольшой плацдарм на р. Волхов под Киргишами в 42 г. обстреляли 2 армии (кажется 4 и 58)
Шли очень тяжелые кровопролитные бои, именуемые боями местного назначения. Армии несли колоссальные потери, но не сдавали позиций.
Летом многие километры ветер нес сладковатый запах от гниющих трупов. На болотистой нейтральной полосе стояли всосанные в землю танки, и от башен этих танков было что-то наподобие зимних горок (которые делают детям для катания) только не из снега, а из трупов.
Это раненные (наши и немцы) сползались, ища защиты у подбитых бронированных чудовищ, и там погибали.
Киргиши представлял собой настоящий ад.
Даже ходила на фронте побасенка: «Кто не был под Киргишами, тот не видел войны»
Там на немецкой стороне была роща.
Мы дали ей кодовое название «Слон». Кажется, на карте она весьма отдаленно напоминала слона.
Вот с этой рощей у меня связано очень неприятное воспоминание. Ее то и не могли взять эти две армии. А она, видимо, имела большое тактическое значение. Под Киргиши я попал после мытарств в 5 запасном полку совсем «желторотым» лейтенантом.
Как-то меня вызвал к себе комиссар.
Он сказал: «Ты комсомолец. Твои солдаты все как один подписались добровольцами брать рощу «Слон» Стыдно командиру отставать от своих солдат». И я ответил: «Пишите и меня».
А потом, как я узнал, он вызывал по одному солдату из моего взвода и говорил каждому: «Ваш командир молодой, ему всего 19 лет, но он комсомолец. Он записался добровольцем брать рощу «Слон».А как Вы? Стыдно солдатам бросать своего командира». И все мои солдаты отвечали: «Ну что ж, пишите»
Я до сих пор не пойму, зачем нужно было нас так обманывать?...В то время мы все были одинаковы и пошли бы и так…
Наступление было назначено на следующий день.
Всех нас, добровольцев, вывели на опушку леса. Впереди было болото, а за болотом высотка, где сидели немцы и злополучная роща «Слон».
До 12 часов мы ожидали нашей артподготовки. Не дождались.
Противник изредка обстреливал нас снарядами, но в болоте это было мало действенно. Снаряд глубоко уходил в торф и там рвался, не давая осколков - получался камуфлет.
Где-то в час дня нас подняли в цепи, и повели молчком в атаку.
Было несколько похоже на психическую атаку в кинокартине «Чапаев».
Почему-то в это время мне вспомнилась именно она.
Я шел с винтовкой наперевес (в то время мы еще не все штыки повыкидывали). Посмотрю направо, посмотрю налево, и душа радуется - идет цепь, колеблется, ощетинившись штыками: «Сейчас мы завоюем весь мир».
Было нисколько не страшно. Наоборот, чувствовалась какая то приподнятость, энергия, гордость. Да так и вошли в немецкие траншеи без единого выстрела - заняли высоту и рощу «Слон».
В немецких траншеях было два «фрица», оставленных для охраны позиций, которые играли в блиндаже в карты, нас не заметил, и которых мы взяли в плен.
Остальные ушли в баню.
Видимо немцы не ожидали такой дерзости от русских - атака среди бела дня и безо всякой артиллерийской подготовки
Я не могу описать, что творилось, когда враг очухался…
Мы бежали с высоты, устилая своими телами нейтральную полосу. С неба буквально шел шквальный ливень снарядов и мин. Со всех сторон автоматные очереди сливались в один общий гул. Все смешались. Мы перестали соображать, что твориться, где свои, где чужие.
Только под утро по какой-то дренажной канаве, почти вплавь, весь в болотной жиже, без винтовки и каски я, шатаясь от усталости в почти бессознательном состоянии выполз к своим на опушку леса.
Из многих-многих мне очень повезло - я остался жив.
Роща «Слон» так и не была взята. Она находилась у немцев, пока наши войска обходным маневром не создали им угрозу окружения и не заставили отойти. Но это случилось уже много позднее - году в 43 или даже в 44.
Я с 1925 года, но записан был как родившийся в 1928 году. В октябре 1942 г. ребят из нашей полеводческой колхозной бригады вызвали на приписку в военкомат. А меня в списке нет. Но я вместе с ними сел и поехал. Приехали в военкомат, всех по списку пропускают, а Секретарь сельсовета была Татьяна Бородина стоит в дверях, и меня не пропускает: "Дурак, ты! Куда ты собрался?" - "Хочу ехать вместе со своими друзьями, куда прикажут". - "Дурак, ты! Люди стараются открутиться, а ты сам лезешь. Ты же беспризорник, кому ты будешь нужен, если вернешься калекой?!" А я-то еще ничего не соображал... В какой-то момент она пошла в туалет, а в дверях оставила Ивана Мордовина, моего товарища. Я говорю: "Ванюшка, впусти меня, пока ее нет". - "Иди". - Я зашел, там сидело человек пять: "Меня нет в списке, но я хочу пойти добровольно. Запишите, пожалуйста, меня". Записали меня 25-м годом, даже не стали ничего спрашивать.
Нас привезли во Фрунзенское пехотное училище. Обучались шесть месяцев. В марте 1943 года училище закрыли. Нас в течении 12 часов посадили в теплушки и вперед на фронт под Харьков. Ехали семь суток, пока мы дохиляли ситуация стабилизировалась. Нас повернули в Подмосковье, в город Щелково. Там создавались воздушно-десантные бригады. Я попал в 4-е отделение, 4-ого взвода, 8-ой роты, 2-го батальона, 13-ой воздушно-десантной бригады. А поскольку я маленького роста, то всегда стоял замыкающим. Шестнадцать прыжков имею. Из них несколько с аэростата. А с аэростата прыгать хуже, чем с самолета! Потому что когда первый прыгает, он толкает корзину и она болтается. А закон был такой: инструктор сидит в одном углу, а в трех углах сидят солдаты. Он командует, приготовиться! Я должен сказать: "есть приготовиться!" - "Встать!" - "Есть встать!" "Пошел!" - "Есть пошел!" Это надо говорить, а корзина-то ходуном ходит...
Прыгали в сапогах?
Нет, все время прыгали в обмотках. Сапоги мы не видели.
Тех, кто не мог прыгнуть?
Их сразу списывали в пехоту и отправляли. Не судили. Сначала прыгали вместе с офицерами, но некоторые офицеры трусили прыгать и стали прыгать раздельно - офицеры отдельно, мы - отдельно. Километров за 150 от Щелково нас десантируют, и мы сами должны добираться до казарм. Это как будто бы с тыла вернулись. Прыгали в основном с Ли-2. Заходишь первый - прыгаешь последним. Заходишь последним, прыгаешь первым. Каким лучше? Одинаково. И последнему плохо и первому плохо. Мы, пацаны - нам в то время по 17 лет, лишь бы в желудке что-то было, а на остальное мы клали.
Кормили очень плохо. В котелке гнилая мерзлая картошка и не порезанные, а просто так сваренные стебли крапивы. 600 грамм хлеба, а в хлебе и отруби, чего там только нет - очень тяжелый. Но как-то организм переносил. Около казармы был большой подвал, куда воинская часть свозила картошку. Мы ее всю зиму воровали. Спускались по веревке, и набирали в вещмешок. В каждой казарме, поставили железную печь. Деревянные ограды в Щелково по ночам разбирали на топливо. Варили картошку, пекли, ели.
Кто-то у вас был из 3-й или 5-й бригад? Из тех кто участвовал в Днепровском десанте?
Нет. Правда, про этот десант нам рассказывали. В Щелково была страшная вражда между летчиками и десантниками. Говорили, что летчики испугались и сбросили десантников на немецкие окопы. Струсили. Через реку Клязьма есть мост. Десантники бывало дежурили на нем, и если шел летчик, то его бросали с моста в реку.
В июне 1944-го 13-я Гвардейская воздушно-десантная бригада стала 300-м гвардейским стрелковым полком 99-ой гвардейской стрелковой дивизии. А из нашего взвода сделали взвод полковой разведки. Нас посадили в вагоны и повезли. Сначала не говорили куда. Повезли и все. Привезли нас на реку Свирь. Мы должны были ее форсировать.
Командование решило, сделать отвлекающий маневр - изобразить переправу. Пустить лодки, которыми должны были управлять двенадцать солдат. Поставить на них чучела. А в это время основная переправа должна была пройти в другом месте. Нашему взводу разведки предложили сформировать эту группу из двенадцати добровольцев... Шесть человек уже записались. Я хожу думаю: "Как же быть?! Плавать-то не умею ни хрена". Говорю командиру взвода младшему лейтенанту Корчкову Петру Васильевичу:
Товарищ младший лейтенант, плавать не умею, но хочу записаться, как мне быть?
Ты чего?! Маленький что ли?! Вам дадут специальные безрукавки и трубки - 120 килограмм веса выдерживает". А во мне в то время было от силы 50 килограмм. Так я записался седьмым. Первым форсировать Свирь должен был второй батальон. Комбат сказал командиру полка так: "Мой батальон форсирует первым, я этих двенадцать человек из своего батальона выделю..". Командир полка посчитал, что так будет правильнее. Записалось двенадцать человек разных национальностей и профессий. Там даже один повар был. Все они получили звания Героя Советского Союза. Правда, переправлялись они уже вместе со штабом полка. Но я так считаю, что их не зря наградили - они знали, что идут на смерть и пошли на нее добровольно. Это тоже подвиг, я так считаю. Может быть, правильно сделали, что живыми их оставили, надо было поднимать авторитет полка. Пошли мы в наступление.... С финнами воевать было очень трудно.
Целая рота автоматчиков охраняла шесть пленных финнов, в том числе двоих офицеров. Так они все равно убежали. Кругом болота, надо рубить деревья, строить гати. Когда придут к нам продукты? Мы гранатами глушили рыбу и без соли и хлеба с финскими галетами ели...
Был такой случай. В подвалах у финнов были деревянные бочки со сливочным маслом и сухой картофель. Мы в этом сливочном масле варили сухой картофель. Потом штаны снимаешь, сидишь автоматом...
Наступали мы капитально. Начали с Лодейного Поля на берегу реки Свирь и прошли порядочно, до станции Куйтежи. Вскоре финны сдались.
Нас посадили на машины и повезли на станцию. Погрузились и поехали в Оршу, в Белоруссию. Мы стали 13-й Гвардейской военно-воздушной дивизией - снова парашюты, снова прыгать. Потом команда: "Отставить!". Сделали из десантных войск обратно стрелковые полки, а дивизия стала 103-я гвардейская. В ней был создан 324-й полк. Новый командир полка попросил дать взвод разведки из обстрелянных бойцов. И нас, из своего родного 300-го полка, отправили в 324-й полк. В марте 1945 года нас привезли под Будапешт. Мы в ватных брюках, в ватных фуфайках, 45-й размер ботинок, трехметровые обмотки... Но капитально наступали, капитально воевали. Смерти не боялись, потому что у нас ни семьи, ни детей, никого нет.
Командир полка поставил перед нами задачу: "Выйти в тыл немцам и пронаблюдать оттягивают они силы или подтягивают?" Нас было шесть разведчиков и радист. Задание было рассчитано на сутки. Нас выстроили, старшина всех обошел, отобрал все документы, все бумаги. Это очень горестно и страшно. Это очень угнетает человека, но в карманах ничего не должно быть - это закон разведки. Вместо суток, мы за линией фронта находились пять суток! Выкопали круговую оборону. У нас кроме гранат и автомата ничего не было! Жрать нечего! Наш разведчик, здоровый парень, ночью, скрыв от всех, пошел на шоссейную дорогу, убил двух немцев и забрал у них вещмешки. В них оказались консервы. Вот за счет них и жили. Правда, командир взвода чуть не расстрелял этого солдата, за то, что тот без разрешения пошел. Если бы он попал в плен, мы бы все пропали. Мы выяснили, что немцы силы не подтягивают, а оттягивают, отступают и получили приказ возвращаться.
На обратном пути наткнулись на власовцев. Мы не стали с ними связываться. Нас всего семеро! Что мы могли сделать? Давай, от них драпать! А они нам кричат матом по-русски: "Сдавайтесь!" Бежали - бежали наткнулись на немецкий склад в лесу. Там были хромовые сапоги, плащи. Мы переоделись. Пошли дальше. Впереди дорога. За Г-образным поворотом слышны какие-то звуки. Командир взвода говорит мне: "Копченый (меня так во взводе звали), выйти, посмотри, что за звук? Вышел на поворот, чтобы посмотреть и в это время фрицевский снайпер меня поймал... Пуля попала в бедро... Ребята меня вынесли к своим. В госпитале мне хотели отрезать ногу, но рядом с моей койкой лежал один старик, сибиряк. Мы его звали дядя Вася. Когда пришел начальник госпиталя, подполковник, этот дядя Вася схватился за табуретку и чуть в него не кинул: "Я напишу Сталину письмо, что вы вместо того, чтобы выполнять его приказ, не отрезать руки и ноги, отрезаете их почем зря. Вы собираетесь делать ему операцию, а ему всего идет 18-й год, кому он нужен будет без ног?! А если вы все сделаете, как надо, он еще будет воевать!" Этот подполковник: "Хорошо, хорошо, никуда писать не надо...". Боялись они все же! Меня подготовили к операции. Делали ее почти 6 часов. Только на второй день где-то к обеду я пришел в себя. На ногах сапоги белые одеты, четыре деревянных планки, все это дело стянуто. Меня ранило 26 апреля, через 13 дней закончилась война, а я еще шесть месяцев я лежал в госпитале. Через 6 месяцев начало вонять, нога гноится, вши завелись. Врачи радовались - значит заживает. Сняли гипс. Нога не сгибается. Меня клали на спину, на растяжку вешали гири, 100 грамм, потом 150, 200 гр. Она потихоньку согнулась, но не разгибается. Меня кладут на живот, и снова так же. Постепенно нога разработалась.
Вернулся из госпиталя в свою часть, меня друзья-фронтовики хорошо встретили. Комиссия меня списала, как негодного к строевой службе. Таким образом, очутился дома. Домой ехать не хотелось - мне было жалко бросать друзей. Всю войну прошли вместе. Считали себя братьями. Привыкли друг к другу, друг без друга не могли жить. Когда всех построили, начали прощаться, я начал плакать - не хочу уезжать! Мне говорят: "Дурак, уезжай!"
Надо сказать сразу после войны на участников Великой Отечественной войны, на раненых, покалеченных не обращали внимание. Смотришь, без обоих ног, сделает себе вроде санок или коляски, отталкивается, передвигается... Только после 1950-го года начали немножко разбираться, помогать.
Перед войной стало полегче жить?
Да. Колхозники даже отказывались брать заработанную пшеницу - хватало своей. И одевались и кушали хорошо.
Когда вас призвали, вы хорошо знали русский язык?
Я учился в русской школе. Причем был отличником. Когда в 5-м классе учился, мой диктант носили в 10-й класс, показывали: "Смотрите как ученик 5-го класса, казах пишет". Я был одаренным, бог мне в этом деле помогал.
Чем учили во Фрунзенском пехотном училище?
Я был минометчиком. Изучали 82-мм батальонный миномет. Плита 21 килограмм, ствол 19 килограмм, двунога тоже 19 килограмм. Я как самый маленький таскал деревянные лотки с минами. Части миномета я носить не мог.
Когда попали на фронт, какое было у вас оружие?
Сначала дали карабины. Потом десантникам выдали автомат ППС. Три рожка. Легкий, с откидным прикладом. Хороший автомат. Мы его любили, но карабин лучше. Карабин со штыком. Пять патронов зарядил, стреляешь - знаешь, что точно убьешь. А в автомат песок попал - его заело. Он может отказать, может тебя подвести. Карабин никогда не подведет. Кроме того всем выдали по финке и три гранаты. Патронов в вещмешок набили. Пистолеты кто хотел - имел, но у меня не было.
Что обычно было в вещмешке?
Сухари, хлеб, немного сала шпик, но в основном патроны. Если ходили в тыл, то мы о еде не думали, брали как можно больше патронов и гранат.
Приходилось брать "языка"?
Приходилось. В Карпатах пришлось днем брать. Командиру взвода дали задание срочно взять "языка". Пошли всем взводом. Сплошной обороны у немцев не было. Мы хотели пройти напрямик, бегом пересечь открытое место, выйти в тыл немцам и искать, кто попадется. Когда стали перебегать, заработал немецкий пулемет. И мы все легли. Назад вернулись и пошли по лесу кругом, в обход. Вышли к этой же поляне, только с другой, немецкой, стороны. Посмотрели - окоп, в нем два пулеметчика смотрят в сторону нашей обороны. Пошли я и Лагунов Николай. Мы не боялись ни хрена, потому что они нас не видели. Подошли сзади: "Хальт! Хенде Хох!" Они схватились за пистолеты. Мы пару очередей из автоматов выпустили, но не стали их убивать - они нам нужны были живыми. Тут остальные ребята прибежали. Отобрали у этих пацанов... они тоже молодые ребята... пистолеты, пулемет забрали и повели. Вот так в течении двух часов выполнили указание штаба. Вот так приходилось брать... Были и другие случаи... На такой-то сопке окопались фрицы. Надо поймать и привести. Притом желательно не рядового, а офицера... Разведчик всю жизнь ползает по-пластунски. Другие на ногах ходят, летчики летают, артиллеристы стоят за 20 километров стреляют, а разведчик всю жизнь ползает на пузе... И вот ползком, друг друга выручаем...
Когда в поиск шли во что были одеты?
Маскхалаты были. Зимой белый, а летом пятнистый.
Немецким оружием пользовались?
Единственный раз. В Венгрии мы на сопку вылезли. На ней стояла богатая вилла. Мы в ней остановились - сильно устали. Ни часового, ни охраны не поставили и все уснули. Утром один из наших пошел оправляться. Заглянул в коровник - немецкий солдат доит корову! Он бегом в дом. Поднял тревогу. Выскочили, но немец уже убежал. Оказалось, что немцы недалеко. Нас было всего 24 человека, но мы пошли в атаку, открыли автоматный огонь, начали их окружать. Они начали драпать. В 1945-ом они драпали будь здоров! Николай Куцеконь подхватил немецкий пулемет. Мы начали спускаться с этой сопки. Спуск оканчивался обрывом. А под ним сидело человек пятьдесят венгерских солдат. Мы по гранате кинули туда и Куцеконь по ним из пулемета... Он очень быстро стреляет, наш та-та-та, а этот тру-тру-тру... Никто не убежал.
Какие трофеи брали?
Часы в основном брали. Возьмешь пилотку, поставишь, кричишь: "Урван - часы есть?!" Все несут, кладут. А потом отбираешь, какие получше остальные выбрасываешь. Эти часы быстро расходились. Играли в игру "махнем не глядя": один зажимает в кулаке часы, другой еще что-то или тоже часы и меняются.
Как относились к немцам?
Как к противнику. Личной ненависти не было.
Пленных стреляли?
Бывало... Я сам двух убил. Ночью захватили деревню, пока мы эту деревню освобождали, погибло четверо наших. Заскочил в один двор. Там немцы запрягали лошадь в бричку, хотели уже убегать. Я их застрелил. Потом на этой же бричке мы по дороге сами дальше поехали. Мы все время их догоняли, а они драпали без остановки.
С финнами тяжелее было воевать?
Очень тяжело. Немцам до финнов далеко! Финны все двухметровые, здоровые. Они не разговаривают, все молчком. Притом они были жестокие. Нам так казалось в то время.
Мадьяры?
Трусливый народ. Его как в плен возьмешь, сразу кричат: "Гитлер, капут!"
Как складывались взаимоотношения с местным населением?
Очень хорошо. Нас предупреждали, если к местному населению мы будем относиться, как немцы относились к нашим, то будут судить судом Военного трибунала. Один раз меня чуть не судили. Остановились в деревне. Взвод разведки питался со своего котла. Мы сами себе готовили и кушали. Утром, когда поднялись, видим бегает рябой такой небольшой поросенок. Ребята хотели его загнать в сарай, поймать, убить, но у них не получалось. Я как раз вышел на крыльцо, и Куцеконь мне кричит: "Зекен, давай автомат!" Я взял автомат и застрелил его. А рядом умывался капитан из соседней части. Мы не обратили на это внимание. А он, доложил в штаб и заместитель командира полка по политической части пришли, нас, шесть человек, арестовали, и свинью с собой мы забрали. Хозяйка стояла рядом и плакала. То ли свинью ей было жалко, то ли нас. Не знаю. Допросили нас, выяснили, что стрелял я. Сказали: "Пойдешь в261-ю штрафную роту". Капитан Бондаренко, начальник разведки полка, говорит: "Ну какой из тебя разведчик, твою мать?! Такого разведчика надо посадить! Почему ты попался?!" Костерил меня на чем свет стоит. Пятерых выпустили, а меня посадили в погреб. А тут немец под Балатоном в наступление пошел. Надо двигаться, решать вопросы. Командование выпустило меня. Пришел, ребята поесть приготовили, но есть пришлось на ходу. На ходу и ремень отдали.
За войну есть награды?
Я получил медаль "За Отвагу" и орден "Отечественной войны I степени".
Вши на фронте были?
Вши жизни нам не давали. Мы в лесу зимой или летом, разжигали костер, снимали одежду и трясли над костром. Треск стоял!
Какой был самый страшный эпизод?
Их много было... Сейчас и не вспомню... После войны лет пять-шесть война снилась постоянно. А последних лет десять ни разу не приснилось, ушло...
Война для вас самое значимое событие в жизни, или после нее были более значимые события?
На войне была такая дружба, доверие друг к другу, которых больше никогда не было и, наверное, не будет. Тогда мы друг друга так жалели, так друг друга любили. Во взводе разведки все ребята были замечательные. Я их с таким чувством их вспоминанию... Уважение друг к другу - это великое дело. О национальности не говорили, даже не спрашивали, кто ты по национальности. Ты свой человек - и все. У нас были украинцы Коцеконь, Ратушняк. Они были постарше нас года на два, три. Здоровые ребята. Мы-то чаще мы им помогали. Я маленький, незаметно мог прорезать проход в колючей проволоке. Они понимали, что они сильнее меня, но я должен быть рядом, чтобы помочь. Это уже неписаный закон, нас никто этому не учил. Когда возвращались с задания, мы кушали и 100 грамм пили вспоминали, кто как кому помог, кто как действовал. Такой дружбы сейчас нет нигде, и вряд ли будет.
В боевой обстановке, что испытывали: страх, возбуждение?
Перед тем, как наступать есть какая-то трусливость. Боишься, останешься живой или нет. А когда наступаешь, все забываешь, и бежишь и стреляешь и не думаешь. Только после боя, когда разбираешься как все происходило, то иногда сам себе не можешь дать ответ что и как делал - такое возбуждение в бою.
Как относились к потерям?
Сперва, когда мы увидели первый раз своих убитых на берегу реки Свири, то, знаешь, ноги подкашивались. А потом уже, когда наступали капитально, шли во втором эшелоне. Видели лежащие на дороге трупы врага. По ним уже проехали машины - раздавленная голова, грудь, ноги... На это мы смотрели весело.
А вот потери во взводе переживались очень тяжело. Особенно в Карелии... Шли по лесам... Наступали бойцы на мины или их убивало пулей. Ямку под деревом выкопаешь. Пол метра - уже вода. Заворачивали в плащ-палатку и в эту яму, в воду. Землей закидали, ушли и никакой памяти об этом человеке. Сколько людей так оставили... Все молчат, не разговаривают, каждый переживает по-своему. Это было очень тяжело. Конечно острота потерь постепенно ушла, но все равно было тяжело, когда кто-то погибал.
Курили?
Курил 42 года, а вот пил редко. Я вырос беспризорником, сладости не ел, а у меня на фронте был друг, который любил пить водку. Мы с ним менялись - я ему водку, а он мне сахар.
Суеверия были?
Да. Богу молились, но про себя, в душе.
Можно было отказаться от выхода на задание?
Нет. Это уже измена Родине. Об этом нельзя было не только говорить, но и думать.
В минуты отдыха, что делали?
Отдыха у нас не было.
Вы как думали, переживете войну?
Мы твердо знали, что победим. Мы не думали о том, что можем погибнуть. Мы же были пацаны. Те, кому было 30-40 лет, они, конечно, по-другому жили и думали. У многих в конце войны уже были золотые ложки, мануфактура еще, какие-то трофеи. А нам ничего не надо. Днем шинель бросаем, все бросаем, ночь приходит - ищем.
А вы лично, жили сегодняшним днем, или строили планы?
Об этом не думали.
Думали, что можете погибнуть?
Вам тяжело было возвращаться?
Очень тяжело. В части на прощание дали 5 килограмм сахара, две портянки и 40 метров мануфактуры, благодарственное письмо от командующего и до свидания. Эшелон сформировали, и он должен нас развести по Советскому Союзу. Когда въехали в Россию, на свою землю, все разбежались - эшелон остался пустой. Башка же ни хрена не работает - там же был для нас продовольственный аттестат! Все оставили! Садились на пассажирские поезда, а туда не пускают, билет просят, деньги просят. А у нас же ничего нет, да к тому же я на костылях.
Приехал в свой родной колхоз. Он у нас был русский - 690 дворов русских и только 17 - казахских. Сначала стоял сторожем - ходить мог только на костылях. Потом ушел в полеводческую бригаду. Там давали килограмм хлеба в день и готовили горячий бульон. На быках пахали и сеяли. А потом, когда хлеб созреет, косили сенокосилкой. Женщины вязали в снопы. Эти снопы складывали в копны. А с копен складывали в скирды. Только глубокой осенью на молотилке молотили этот хлеб. Я подвал на полог. Это тяжело, снопы очень большие, а я все же с одной ногой... Ходил весь оборванный. Фронтовые брюки латка на летке. Через некоторое время стал секретарем комсомольской организации колхоза. Мне предложили перейти в органы КГБ. В то время казах, нацмен, хорошо знающий русский была редкость. Я дал согласие. Они оформляли год, а в итоге отказали потому что я сын бая. Хотели взять в МВД, но тоже отказали - сын бая. Поставили меня библиотекарем. Я работал, а зарплату заведующего избы-читальни получал секретарь партийной организации. Правда мне начисляли полтрудодня в день. А на трудодень тогда ни хрена не давали... Секретарь партийной организации был неграмотным человеком. Я вел всю его работу. Ему нужен был человек писать протоколы, а чтобы писать протоколы, нужно сидеть на партийном собрании. А чтобы присутствовать на партийном собрании, надо быть членом партии. Так в 1952 году стал членом партии. В том же году забрали инструктором райкома. Год поработал, стал заведующим орготделом. А потом начали проверять, установили, что я сын бая - строгий выговор с занесением в учетную карточку за скрытие социального происхождения, освободить от занимаемой должности. Секретарь райкома был Лавриков с города Апшерон Краснодарского края. И вот он мне говорит:
Пойдешь пасть свиней в колхоз "Мировой Октябрь".
Давайте, уеду в свой родной колхоз.
Нет, не поедешь в свой родной колхоз. Иди пасти свиней.
Не пойду, пасти свиней.
Как-то напился пьяный, пришел к нему в кабинет и выматерил его: "Я же не видел отца! Мне было год, когда он умер! Я его богатством не пользовался. В 17 лет я ушел защищать Родину. Если бы я знал, что вы так поступите, ушел бы к немцам". Обозвал его фашистом... Хорошо, что в то время не сажали на 15 суток, а то точно бы попал. Заместитель начальника общего отдела и мой товарищ вытащил меня за руку... С трудом удалось устроиться начальником госстраха района. Вот так пришлось себе пробивать дорогу...