5. «Вонмем» – призыв быть особенно внимательными и сосредоточенными перед чтением Священного Писания
Богослужебные тексты
Кроме текстов, взятых непосредственно из Библии (паремии, псалмы, песнопения и т. д.), мы находим в богослужениях два основных типа текстов: молитвы и песнопения. Молитвы обычно читаются или возглашаются епископом или священником и являются центром или вершиной каждого литургического действия. Они выражают смысл всей службы (молитвы на вечерни и утрени) или, когда речь идет о таинствах, совершают и выполняют тайнодействие (великая Евхаристическая Божественной литургии, разрешительная молитва таинства покаяния и т. д.). Песнопения составляют музыкальную часть богослужения. считает пение важным выражением нашего поклонения («Пою Богу моему, дóндеже есмь») и предписывает большое разнообразие песен для каждой службы.
Основными гимнографическими типами или формами являются:
1. Тропарь – короткая песнь, выражающая главную тему празднуемого события (праздник, день святого и т. д.) и прославляющая его. Например, пасхальный тропарь: «Христос воскресе из мертвых» или тропарь Воздвижения Креста: «Спаси, Господи, люди Твоя».
2. Кондак -то же, что тропарь, разница лишь в их историческом развитии. Кондак был прежде длинной литургической поэмой из 24 икосов; постепенно он вышел из богослужебного употребления, сохранившись только в виде короткой песни, исполняемой на утрени (после 6-й песни канона), за литургией и на часах. У каждого праздника есть свой тропарь и кондак.
3. Стихира – принадлежит к разряду песнопений, которые поются в определенные моменты службы, например, стихиры после псалма"Господи, воззвах» на вечерне, на утрени – стихиры на «Хвалите» и т. д.
4. Канон – большая гимнографическая форма; состоит из 9 песен, включающих по несколько тропарей. Существуют каноны на каждый день года, которые поются на утрени, например, пасхальный канон: «Воскресения день», рождественский: «Христос рождается, славите».
Всего существует восемь основных мелодий, или гласов для богослужебного пения, так что каждое песнопение исполняется на определенный глас (например, «Царю Небесный» – на 6-й глас, рождественский тропарь: «Рождество Твое, Христе Боже» – на 4-й, пасхальный канон – на 1-й и т. д.). Указание гласа всегда стоит перед текстом. Кроме того, каждая неделя имеет свой глас, так что восемь недель образуют «гимногра-фический» цикл. В структуре богослужебного года отсчет циклов начинается со дня Пятидесятницы.
Святой Храм
Место богослужения называется храмом. Двойное значение слова «Церковь», означающее и христианскую общину, и дом, в котором она поклоняется Богу, уже само указывает на функцию и природу православного храма – быть местом литургии, местом, где община верующих являет себя Божией, духовным Храмом. Православная архитектура имеет поэтому литургический смысл, свою символику, которая дополняет символику богослужения. У нее была длинная история развития, и она существует у различных народов в большом разнообразии форм. Но общая и центральная идея та, что храм – это небо на земле, место, где нашим участием в литургии Церкви мы входим в общение с грядущим веком, с Царствием Божиим.
Храм обыкновенно разделен на три части:
1. Притвор, передняя часть, теоретически в центре него должна стоять крещальная купель. Таинство Крещения открывает новокрещенному двери в , вводит его в полноту Церкви. Поэтому Крещение прежде происходило в притворе, и затем новый член Церкви торжественной процессией вводился в Церковь.
2. Центральная часть храма – это место собрания всех верующих, сама церковь. здесь собирается в единении веры, надежды и любви, чтобы прославлять Господа, слушать Его поучения, принимать Его дары, чтобы вразумляться, освящаться и обновляться в благодати Духа Святого. Иконы святых на стенах, свечи и все остальные украшения имеют одно значение – единение Церкви земной с Небесной, или, вернее, их тождество. Собранные в храме, мы – видимая часть, видимое выражение всей Церкви, глава которой-Христос, а Матерь Божья, пророки, апостолы, мученики и святые – члены, как и мы. Мы вместе с ними образуем одно Тело, мы подняты на новую высоту, на высоту Церкви в славе -Тело Христово. Вот почему Церковь приглашает нас войти во храм «с верой, благоговением и страхом Божиим». По той же причине древняя не позволяла присутствовать на службах никому, кроме верных, то есть тех, кто уже верой и крещением включены в небесную реальность Церкви (ср. на литургии: «Оглашенные, изыдите»). Войти в , быть вместе со святыми – самый великий дар и честь, поэтому храм – это место, где мы поистине приняты в Царствие Божие.
3. Алтарь – место престола. Престол – мистический центр церкви. Он изображает (являет, реализует, раскрывает нам – таково действительное значение литургического изображения): а) Престол Божий, к которому Христос вознес нас Своим славным Вознесением, которому мы вместе с Ним предстоим в вечном поклонении; б) Божественную трапезу, к которой нас призвал Христос и где Он вечно раздает пищу бессмертия и жизни вечной; в) Его Жертвенник, где совершается Его полное приношение Богу и нам.
Все три части храма украшены иконами (изображениями Христа и святых). Слово «украшение» не вполне подходит, т. к. иконы больше, чем «украшение» или «искусство». Они имеют священное и литургическое назначение, они свидетельствуют о нашем реальном общении, единении с «небом» – духовным и прославленным состоянием Церкви. Поэтому иконы больше, чем образы. По учению Православной Церкви, те, кого они изображают, действительно духовно присутствуют, они – духовная реальность, а не просто символ. Иконография – искусство сакраментальное, в котором видимое открывает невидимое. Это искусство имеет свои правила, или «канон», особый метод и технику письма, которые вырабатывались веками для выражения преображенной действительности. Сегодня люди вновь стремятся открыть истинное значение икон, постичь настоящее иконографическое искусство. Но еще много надо сделать, чтобы убрать из наших церквей приторные и сентиментальные изображения, которые ничего не имеют общего с православным пониманием иконы.
Православный храм по своей форме, структуре и украшениям предназначен для литургии. «Материальный» храм должен помогать в построении духовного храма – Церкви Божией. Но, как и все другое, он никогда не может стать самоцелью.
Священник и приход
В православном учении о Церкви (и, следовательно, богослужении, которое есть священнодействие и выражение Церкви) духовенство и миряне не могут быть противопоставлены друг другу, но не могут и смешиваться. Вся – это миряне, народ Божий, каждый в ней прежде всего член церковного тела, активный участник в общей жизни. Но внутри церковного народа существует порядок служений, Богом установленный для правильной жизни Церкви, для сохранения единства, для верности ее Божественному назначению. Основное служение – священство, которое продолжает в Церкви священническое служение Самого Христа в трех его аспектах: священства (Христос – Первосвященник, Который принес Себя в жертву Отцу за спасение всех), учительства (Христос – Учитель, учащий нас заповедям новой жизни) и пастырства (Христос – Добрый Пастырь, знающий Своих овец и называющий каждую по имени). Единственное в своем роде священство Христа продолжено в Церкви священной иерархией, которая существует и действует в трех служениях – епископа, священника и диакона. Полнота священства принадлежит епископу, который есть глава Церкви. Он разделяет свои священнические обязанности с пресвитерами, которых он посвящает, чтобы они были его помощниками в управлении и возглавляли отдельные приходы. Епископу и священникам помогают диаконы, которые не могут совершать таинств, но их назначение – поддерживать живую связь между иерархией и народом. Это иерархическое построение, или порядок в Церкви выражается в ее богослужении, каждый член участвует в нем согласно своему призванию. Вся Церковь совершает литургию, и в этом общем деле каждый имеет свое назначение. Епископу (или священнику) подобает возглавлять народ, приносить Богу молитву Церкви и преподавать народу Божественную благодать, учение и дары Божий. При совершении литургии он являет видимую икону Иисуса Христа – Который как Человек стоит перед Богом, объединяя и представляя Собой всех нас, и Который как Бог дает нам Божественные дары прощения, благодать Духа Святого и пищу бессмертия. Поэтому не может быть литургии и никакой службы Церкви без священника, так как это именно его обязанность изменять или преображать земное и человеческое собрание в Церковь Божию, продолжая в ней посредническое служение Христа. И не может быть литургии без народа, общины, так как это их молитвы и приношения священник приносит Богу, и для того он получил благодать Христова священства, чтобы преображать общину в Тело Христово.
«О плавающих, путешествующих… плененных и о спасении их… » вспоминает всех, кто в затруднениях, больных и плененных. Она должна явить и исполнить Христову любовь и Его заповедь: «Я был голоден, и вы накормили Меня, Я был болен и в темнице, и вы посетили Меня» (). Христос отождествляет Себя со всяким, кто страдает, и «проверка» христианской общины заключается в том, ставит она или нет помощь ближнему в центр своей жизни.
«О избавитися нам от всякой скорби, гнева и нужды…» Мы молимся о нашей собственной спокойной жизни в этом мире и о Божественной помощи во всех наших делах.
«Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благодатию». Последнее прошение помогает осознать, что «без Меня вы ничего не можете делать…» (). Вера открывает нам, как мы полностью зависим от благодати Божией, от Его помощи и милосердия.
«Пресвятую, пречистую, преблагословенную Владычицу Нашу Богородицу и Приснодеву Марию со всеми святыми помянувше, сами себе и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим». Замечательное заключение нашей молитвы – подтверждение нашего единства в Церкви с Небесной, чудесная возможность отдать Христу себя, друг друга и всю нашу жизнь.
С помощью Великой Ектений мы научаемся молиться вместе с , ее молитву воспринимать как свою, молиться с ней как одно целое. Необходимо каждому христианину понять, что он приходит в Церковь не для индивидуальной, частной, отдельной молитвы, но чтобы быть поистине включенным в молитву Христа.
Антифоны и Вход
За Великой Ектенией следуют три антифона и три молитвы. Антифон – это псалом или песнь, которая поется поочередно двумя хорами, или двумя частями верующих. Особые антифоны исполняются в специальные дни, времена года, праздники. Их общий смысл –радостная хвала. Первое желание Церкви, собранной для встречи с Господом, – радость, и радость выражена в хвале! После каждого антифона священник читает молитву. В первой молитве он исповедует непостижимую славу и могущество Бога, Который дал нам возможность знать Его и служить Ему. Во второй молитве он свидетельствует, что это собрание Его людей и Его достояние. В третьей молитве он просит Бога даровать нам в этом веке, т. е. в этой жизни, познание Истины, а в грядущем веке – жизнь вечную.
3 . Чтение Апостола.
4 . Пение "Аллилуйя" и каждение.
5 . Чтение Евангелия диаконом.
6. Проповедь священника.
Таким образом, все члены Церкви принимают участие в литургии Слова (миряне, диаконы, священники). Текст Священного Писания дается всей Церкви, но его толкование – особый «дар поучения» – принадлежит священнику. Литургическая проповедь, которую отцы Церкви считали важной и неотъемлемой частью Евхаристии, главное выражение учительной миссии в Церкви. Ею нельзя пренебрегать (потому что, повторяем, проповедь – органическая часть приготовления к сакраментальной части Евхаристии) , нельзя отклониться от ее единственной цели: донести народу Слово Божие, которым Церковь живет и растет. Также ошибочно говорить проповедь после Евхаристии, она по существу принадлежит к первой поучительной части службы и дополняет чтение Священного Писания .
Литургия оглашенных оканчивается сугубой ектенией, молитвой «прилежного моления», молитвами об оглашенных и возгласом: «Оглашенные, изыдите».
Сугубая Ектенья
Сугубая Ектенья и ее заключительная молитва («сугубое прошение») отличается от Великой Ектений; ее назначение – молиться о фактических и непосредственных нуждах общины. В Великой Ектений молящийся призван молиться с Церковью, сочетая свои нужды с нуждами Церкви. Здесь же Церковь молится с каждым в отдельности, упоминая различные нужды каждого и предлагая свою материнскую заботу. Любая человеческая нужда может быть здесь высказана; в конце проповеди священник может объявить об этих особых нуждах (болезнь члена прихода, или «серебряная» свадьба, или выпускной акт в школе и т. д.) и просит принять участие в молитвах о них. Эта Ектенья должна выражать единение, солидарность и взаимную заботу всех членов прихода.
Молитвы об оглашенных
Молитвы об оглашенных напоминают нам золотое время в истории Церкви, когда миссия, т. е. обращение ко Христу неверующих, считалась необходимой задачей Церкви. «Итак, идите, научите все народы» (). Эти молитвы – упрек нашим приходам, неподвижным, закрытым и «эгоцентричным» общинам, равнодушным не только к общей миссии Церкви в мире, но даже к общим интересам Церкви, ко всему, что не относится к прямым интересам прихода. Православные христиане слишком много думают о «делах» (постройка, вложение капиталов и т. д.) и недостаточно о миссии (об участии каждой общины в общем деле Церкви).
Изгнание оглашенных – последнее действие – торжественное напоминание о высоком призвании, огромной привилегии быть в числе верных, тех, кто благодатью Крещения и Миропомазания запечатлены как члены Тела Христова и как таковые допущены к участию в великом таинстве Тела и Крови Христовых.
Литургия верных
Литургия верных начинается непосредственно после удаления оглашенных (в древности вслед за этим следовало удаление отлученных, которые временно не были допущены до Св. Причастия) с двух молитв верных, в которых священник просит Бога сделать общину достойной приносить Святую Жертву: «Сотвори ны достойны быти». В это время он раскрывает Антиминс на Престоле, означая приготовление к Тайной Вечери, Антиминс («вместо стола») – знак единения каждой общины со своим епископом. На нем стоит подпись епископа, который дает его священнику и приходу как разрешение совершать таинство. Церковь не является сетью свободно «объединенных» приходов, она – органическая общность жизни, веры и любви. А епископ – основа и блюститель этого единства. По словам св. Игнатия Антиохийского , ничего в Церкви не должно совершаться без епископа, без его разрешения и благословения. «Без епископа никто не делай ничего, относящегося до Церкви. Только та Евхаристия должна почитаться истинною, которая совершается епископом или тем, кому он сам предоставит это. Где будет епископ, там должен быть и народ, так же, как где Иисус Христос, там и кафолическая Церковь» (Посл. к Смирн., 8 гл.). Имея священный сан, священник также является представителем епископа в приходе, и антиминс- знак того, что и священник, и приход находятся под юрисдикцией епископа и через него – в живой апостольской преемственности и единстве Церкви.
Приношение
Херувимская песнь, каждение престола и молящихся, перенос евхаристических даров на престол (Великий Вход) составляют первое основное движение Евхаристии: Анафору, которая есть жертвенный акт Церкви, приносящей Богу в жертву нашу жизнь. Мы часто говорим о жертве Христа, но так легко забываем, что жертва Христа требует и предполагает нашу собственную жертву, или вернее, наше приобщение к жертве Христа, так как мы Его Тело и причастники Его Жизни. Жертва есть естественное движение любви, которая есть дар отдачи себя, отречения от себя ради другого. Когда я кого-нибудь люблю, моя жизнь в том, кого я люблю. Я отдаю мою жизнь ему – свободно, радостно – и эта отдача становится самим смыслом моей жизни.
Тайна Святой Троицы – тайна совершенной и абсолютной жертвы, потому что это тайна Абсолютной Любви. Бог есть Троица, потому что Бог есть . Вся Сущность Отца предвечно сообщается Сыну, и вся Жизнь Сына – в обладании Сущностью Отца как Своей Собственной, как Совершенного Образа Отца. И, наконец, это взаимная жертва совершенной любви, это вечный Дар Отца Сыну, истинный Дух Божий, Дух Жизни, Любви, Совершенства, Красоты, всей неистощимой глубины Божественной Сущности. Тайна Святой Троицы необходима для правильного понимания Евхаристии, и в первую очередь ее жертвенного свойства. Бог так возлюбил мир, что отдал (пожертвовал) Своего Сына нам, чтобы привести нас снова к Себе. Сын Божий так возлюбил Своего Отца, что отдал Ему Себя. Вся Его жизнь была совершенным, абсолютным, жертвенным движением. Он совершил его как Бого-Че-ловек, не только по Своему Божеству, но и по Своему Человечеству, Которое Он воспринял по Своей Божественной любви к нам. В Себе Он восстановил человеческую жизнь в ее совершенстве, как жертву любви к Богу, жертву не из-за страха, не из-за какой-либо «выгоды», но по любви. И, наконец, эту совершенную жизнь как любовь, и поэтому как жертву, Он дал всем, кто принимает Его и верит в Него, восстанавливая в них изначальные взаимоотношения с Богом. Поэтому жизнь Церкви, будучи Его жизнью в нас и нашей жизнью в Нем, всегда жертвенна, она – вечное движение любви к Богу. И основное состояние, и основное действие Церкви, которая есть восстановленное Христом новое человечество, это Евхаристия – акт любви, благодарности и жертвы.
Теперь мы можем понять на этой первой стадии евхаристического движения, что Хлеб и Вино в анафоре обозначают нас, т. е. всю нашу жизнь, все наше существование, весь мир, сотворенный Богом для нас.
Они наша пища, но пища, которая дает нам жизнь, становится нашим телом. Принося его в жертву Богу, мы указываем, что наша жизнь «отдана» Ему, что мы следуем за Христом, нашей Главой, по Его пути абсолютной любви и жертвы. Еще раз подчеркиваем – наша жертва в Евхаристии не отлична от жертвы Христовой, это не новая жертва. Христос пожертвовал Собой, и Его жертва – полная и совершенная – не требует новой жертвы. Но в том именно значение нашего евхаристического приношения, что в нем нам дана бесценная возможность «вхождения» в жертву Христову, причащение Его единственной Жертве Себя Богу. Другими словами: Его единственная и совершенная Жертва сделала возможным для нас – Церкви, Его тела – быть восстановленными и вновь принятыми в полноту истинной человечности: в жертву хвалы и любви. Тот, кто не понял жертвенного характера Евхаристии, кто пришел получить, а не дать, не воспринял самого духа Церкви, которая прежде всего есть приятие Христовой жертвы и участие в ней.
Таким образом, в процессии приношения сама наша жизнь приносится к престолу, предложенная Богу в действии любви и поклонения. Поистине «Царь царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным» (Песнопение Великой Субботы). Это Его Вход, как Священника и Жертвы; и в Нем и с Ним мы тоже на дискосе, как члены Его Тела, причастники Его Человечества. «Всякое ныне житейское отложим попечение», – поет хор, и, действительно, разве не все наши попечения и заботы восприняты в этой единственной и предельной заботе, которая преображает всю нашу жизнь, в этом пути любви, который приводит нас к Источнику, Подателю и Содержанию Жизни?
До сих пор движение Евхаристии было направлено от нас к Богу. Это было движение нашего жертвоприношения. В материи хлеба и вина мы приносили себя Богу, жертвуя свою жизнь Ему. Но с самого начала это приношение было Евхаристией Христа, Иерея и Главы нового человечества, таким образом Христос является нашим приношением. Хлеб и вино – символы нашей жизни и, следовательно, нашего духовного жертвоприношения самих себя Богу – были также символами Его Приношения, Его Евхаристии Богу. Мы соединились со Христом в Его единственном Вознесении на Небо, мы были причастниками Его Евхаристии, будучи Его , Его Телом и Его народом. Теперь благодаря Ему и в Нем наше приношение принято. Того, Кого мы принесли в жертву – Христа, мы теперь получаем: Христа. Мы отдали свою жизнь Ему и теперь получаем Его жизнь как дар. Мы себя соединили со Христом, а теперь Он соединяет Себя с нами. Евхаристия теперь движется в новом направлении: теперь знак нашей любви к Богу становится реальностью Его любви к нам. во Христе отдает Себя нам, делая нас участниками Его Царствия.
Освящение
Знаком этого принятия и совершения является освящение. Путь Евхаристического восхождения заканчивается возношением Св. Даров священником: «Твоя от Твоих Тебя приносяще…», и молитвой эпиклезиса (Призывания Святого Духа), в которой мы молим Бога ниспослать Духа Своего Святого и сотворить «хлеб сей честным Телом Христа Твоего» и вино в Чаше «честною Кровью Христа Твоего», пресуществляя их: «Преложив Духом Твоим Святым».
Дух Святой исполняет действие Божие, вернее, Он воплощает это Действие. Он –Любовь, Жизнь, Полнота. Его сошествие в Пятидесятницу означает исполнение, окончание и достижение всей истории Спасения, ее совершение. В Его пришествии спасительное дело Христа сообщается нам как Божественный Дар. Пятидесятница – начало в этом мире Царствия Божия, нового века. живет Духом Святым, в ее жизни все достигается даром Духа Святого, который исходит от Бога, пребывает в Сыне, от которого мы получаем откровение о Сыне как о нашем Спасителе и об Отце как о нашем Отце. Его совершительное действие в Евхаристии, в пресуществлении нашей Евхаристии в Дар Христа нам (отсюда в Православии особое отношение к эпиклезе, к призыванию Святого Духа) означает, что Евхаристия принята в Царствии Божием, в новом веке Духа Святого.
Пресуществление хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы происходит на небесном Престоле в Царстве Божьем, которое вые времени и «законов» мира сего. Само пресуществление – плод Вознесения Христова и участия Церкви в Его Вознесении, в Его новой жизни. Все попытки «объяснить», что происходит в Евхаристии, в терминах материи и «превращений» (западная доктрина транссубстанции-преложения, к сожалению, иногда выдаваемая за православную) или в категориях времени («точный момент пресуществления») не достаточны, тщетны именно потому, что они применяют к Евхаристии категории «мира сего», между тем как самая сущность Евхаристии вне этих категорий, но вводит нас в измерения и понятия нового века. Пресуществление происходит не по некоей чудотворной власти, оставленной Христом некоторым людям (священникам), которые поэтому могут совершать чудо, а потому что мы, находимся во Христе, т. е. в Его Жертве Любви, Вознесении на всем Его пути к обожествлению и пресуществлению Своей Человечности Своей Божественной природой. Другими словами, потому что мы – в Его Евхаристии и приносим Его как нашу Евхаристию Богу. И когда мы так поступаем, как Он нам повелел, мы, приняты там, куда Он вошел. И когда мы приняты, «да ядите и пиете за трапезою в Царстве Моем» (). Так как Царство Небесное – Он Сам, Божественная Жизнь, дарованная нам за этой небесной трапезой, мы принимаем Его как новую пищу нашей новой жизни. Поэтому тайна Евхаристического пресуществления – это тайна самой Церкви, принадлежащей новой жизни и новому веку в Духе Святом. Для мира сего, для которого Царство Божие еще должно прийти, для его «объективных категорий» хлеб остается хлебом, и вино – вином. Но в чудесной, преображенной реальности Царства – открытой и явленной в Церкви – они поистине и абсолютно истинное Тело, и истинная Кровь Христовы.
Ходатайственные молитвы
Теперь мы стоим перед Дарами в совершенной радости Божьего присутствия и готовимся к последнему действию Божественной Литургии – принятию Даров в причастии. Тем не менее, остается последнее и необходимое – ходатайство. Христос вечно ходатайствует за весь мир. Он Сам Заступничество и Ходатайство. Причащаясь Ему, мы, следовательно, тоже полны той же любовью и как Его принимаем Его служение – ходатайство. Оно обнимает все творение. Стоя перед Агнцем Божьим, Который берет на Себя грехи всего мира, мы прежде всего вспоминаем Матерь Божью, св. Иоанна Крестителя, апостолов, мучеников и святых – бесчисленных свидетелей новой жизни во Христе. Мы ходатайствуем за них не потому, что они в этом нуждаются, но потому, что Христос, Которому мы молимся, – их Жизнь, их Священник и их Слава. не разделена на земную и небесную, она одно Тело, и все, что она делает, она делает от имени всей Церкви и для всей Церкви. Так что молитва – не только акт искупления, но и прославления Бога, «Дивного во Святых Своих», и общения со святыми. Мы начинаем свою молитву поминанием Божьей Матери и святых, потому что присутствие Христа – также их присутствие, и Евхаристия – высшее откровение об общении со святыми, о единстве и взаимной зависимости всех членов Тела Христова.
Затем мы молимся об усопших членах Церкви, «о всякой праведной душе, скончавшейся в вере» . Как далеки от истинного православного духа те, кто считает необходимым как можно чаще служить «частные заупокойные литургии» об упокоении отдельных лиц, как будто может быть что-нибудь частное во всеобъемлющей Евхаристии! Пора нам отдать себе отчет, что за умерших должна быть включенной в Евхаристию Церкви, а не наоборот: в подчинении Евхаристии личным потребностям отдельных людей. Мы хотим свою литургию для своих нужд… Какое глубокое и трагическое непонимание литургии, а также настоящих нужд тех, за кого хотим молиться! Ему или ей в их нынешнем состоянии смерти, разлуки и грусти особенно нужно вновь и вновь быть принятыми в ту единственную Евхаристию Церкви, в единение любви, которое и есть основа их участия, их принадлежности к истинной жизни Церкви. И это достижимо в Евхаристии, которая являет. в новом веке, в новой жизни. Евхаристия переходит безнадежную грань между живыми и мертвыми, потому что она выше грани между настоящим веком и веком грядущим. Ибо все «умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге» (); с другой стороны, мы все живем, потому что жизнь Христа нам дарована в Церкви. Усопшие члены Церкви – не только «объекты» наших молитв, но по своей принадлежности к Церкви они живут в Евхаристии, они молятся, они участвуют в литургии. Наконец, никто не может «заказать» (или купить!) Литургию, так как Единый, Кто повелевает – Христос, и он приказал Церкви приносить Евхаристию как приношение Всего Тела и всегда «за всех и за вся». Итак, хотя мы и нуждаемся в литургии для поминовения «всех и вся», но единственная действительная цель ее – объединение «всех и вся» в любви Божией.
«О Святей, Соборней и Апостольстей Церкви… о Богохранимой стране нашей, властех и воинстве ея…»: за всех людей, о всех нуждах и обстояниях. Прочтите в литургии св. Василия Великого просительную молитву, и вы поймете значение ходатайства: дар Божественной любви, которая дает нам понять, хотя бы на несколько минут, молитву Христову, любовь Христову. Мы понимаем, что настоящий грех и корень всякого греха – в эгоизме, и литургия, захватывая нас в своем движении жертвенной любви, открывает нам, что истинная религия кроме всего дает эту новую удивительную возможность заступаться и молиться за других, за всех. В этом смысле Евхаристия поистине жертва, приносимая за всех и за вся, и заступления – ее логическое и необходимое заключение.
«Во первых потяни, Господи, великого Господина… право правящих Слово Твоея истины».
«Церковь в епископе и епископ в Церкви», по слову св. Киприана Карфагенского , и когда мы молимся за епископа о действительном благосостоянии Церкви, о ее стоянии в божественной истине, о том, чтобы Церковь была бы Церковью присутствия Божия, Его исцеляющей Силы, Его Любви, Его Правды. И не была бы, как это часто бывает, эгоистической, эгоцентричной общиной, защищающей свои человеческие интересы вместо божественного назначения, для которого она существует. Церковь так легко становится учреждением, бюрократией, фондом для сбора денег, национальностью, общественным объединением, и это все искушения, уклонения, извращения той Истины, которая одна должна быть критерием, мерой, авторитетом для Церкви. Как часто люди, «алчущие и жаждущие правды», не видят Христа в Церкви, а видят в ней только человеческую гордыню, заносчивость, самолюбие и «духа мира сего». Все это Евхаристия судит и осуждает. Мы не можем быть причастниками трапезы Господней, мы не можем предстоять пред Престолом Его присутствия, приносить Богу в жертву нашу жизнь, похвалу и поклонение, мы не можем быть , если мы не осудили в себе духа «князя мира сего». Иначе то, что мы принимаем, послужит не к нашему спасению, но к осуждению. В христианстве нет волшебства, и спасает не принадлежность к Церкви, но принятие Духа Христова, и этот Дух осудит не только отдельных лиц, но собрания, приходы, епархии. Приход как человеческое учреждение легко может заместить Христа чем-нибудь другим – духом мирского успеха, человеческой гордостью и «достижениями» человеческого разума. Искушение всегда рядом; оно искушает. И тогда тот, чей священный долг всегда проповедовать Слово Истины, обязан напомнить приходу об искушениях, должен осудить во имя Христа все, что не совместимо с Духом Христовым. Именно о даровании духовенству смелости, мудрости, любви и верности мы молимся в этой молитве.
«И даждь нам едиными усты и единем сердцем славити и воспевати пречестное и великолепное Имя Твое…» Единые уста, единое сердце, одно искупленное человечество, восстановленное в любви и познании Бога, – такова конечная цель литургии, плод Евхаристии: «И да будут милости Великаго Бога и Спаса нашего Иисуса Христа со всеми вами…» Этим заканчивается «второе движение», когда отдает Себя нам в Своем непостижимом милосердии. Евхаристическая закончена, и мы подходим теперь к исполнению всего, что Евхаристия явила нам, к Причащению, то есть к нашему причастию в реальности.
Причащение
Собственно, причащение включает (1) приготовительную, тайную молитву, (2) молитву Господню, (3) возношение Св. Даров, (4) раздробление Св. Хлеба, (5) вливание «теплоты» (т. е. горячей воды) в Чашу, (6) причащение духовенства, (7) причащение мирян.
(1) Приготовительная тайная молитва: «Тебе предлагаем живот наш весь и надежду». В обеих литургиях – св. Иоанна Златоуста и св. Василия Великого – эта молитва подчеркивает, что причастие Тела и Крови Христовых – цель нашей жизни и надежда; с другой стороны, в ней выражается страх, что мы можем причаститься недостойно, причастие будет нам «во осуждение». Мы молимся о том, чтобы причастием «имамы Христа живуща в сердцах наших и будем Храм Святаго Твоего Духа». Эта выражает главную мысль всей литургии, вновь ставит нас перед значением этого Таинства, на этот раз обращая особое внимание на личный характер восприятия Тайны, на ответственность, которую она накладывает на причащающихся ей.
Нам как Церкви Божией было дано и велено «творить» все это, совершать таинство Христова Присутствия и Царства Божьего. Хотя как люди, образующие Церковь, как личности и как человеческая община мы – грешные, земные, ограниченные, недостойные люди. Мы знали это до Евхаристии (см. молитвы синаксиса и молитвы верных), и мы вспоминаем это теперь, когда стоим перед Агнцем Божиим, Который берет на Себя грехи мира. Более чем когда-либо мы сознаем необходимость нашего искупления, исцеления, очищения, будучи во славе Христова присутствия.
Церковь всегда подчеркивала важность личного приготовления к причастию (см. молитвы перед причастием), так как каждому причастнику необходимо увидеть и оценить себя, всю свою жизнь, подходя к Таинству. Этим приготовлением не следует пренебрегать; об этом нам напоминает молитва перед причастием: «да не в суд или во осуждение будет мне причащение Святых Твоих Тайн, но во исцеление души и тела».
(2) Господня «Отче наш» является приготовлением к Причастию в самом глубоком смысле этого слова. Какие бы человеческие усилия мы ни делали, какова бы ни была степень нашей личной подготовленности и очищения, ничто, абсолютно ничто не может нас сделать достойными Причастия, т. е. действительно готовыми к приятию Св. Даров. Тот, кто подходит к Причастию с сознанием своей правоты, не понимает духа литургии и всей церковной жизни. Никто не может уничтожить пропасть между Творцом и творением, между абсолютным совершенством Бога и тварной жизнью человека, ничто и никто, кроме Того, Кто, будучи Богом, стал Человеком и в Самом Себе соединил две природы. Молитва, которую Он дал Своим ученикам, – одновременно выражение и плод этого единственного и спасительного действия Христа. Это Его молитва, ибо Он – Единородный Сын Отца. И Он дал нам ее, потому что Он Себя Самого отдал нам. И в Нет Его Отец стал нашит Отцом, и мы можем обращаться к Нему словами Его Сына. Поэтому мы молимся: «И сподоби нас, Владыко, со дерзновением не осужденно сме-ти призывати Тебе, Небеснаго Бога Отца и гла-голати…». Молитва Господня – Церкви и народа Божьего, Им искупленного. В ранней Церкви она никогда не сообщалась некрещенным, и даже текст ее сохранялся в тайне. Эта молитва – дар новой молитвы во Христе, выражение наших собственных отношений с Богом. Этот дар – наша единственная дверь к Причастию, единственная основа для нашего участия в святом и поэтому наше главное приготовление к Причастию. В той мере, в какой мы восприняли эту молитву, сделали ее своей, мы готовы к Причащению. Это мера нашего единения со Христом, нашего бытия в Нем.
«Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя…» Осмыслить все, что утверждается в этих торжественных словах, осознать абсолютную сосредоточенность всей нашей жизни в Боге, высказанную в них, принять волю Христа как свою – такова цель нашей жизни во Христе и жизни Христа в нас, условие нашего участия в Его Чаше. Личная подготовка ведет нас к пониманию этого последнего приготовления, и Господня является завершением Евхаристической молитвы, преображая нас в причастников Насущного хлеба.
(3) «Мир всем», – говорит священнослужитель и затем: «Главы ваша Господеви преклоните». Причастие, как и вся жизнь Церкви, – плод мира, достигнутого Христом. Преклонение главы – самый простой, хотя и значительный акт поклонения, выражение самого послушания. Мы причащаемся в послушании и по послушанию. Мы не имеем права на Причастие. Оно превышает все наши желания и возможности. Это свободный дар Бога, и мы должны получить повеление принять его. Очень распространено ложное благочестие, из-за которого люди отказываются от Причастия по причине своего недостоинства. Встречаются священники, которые открыто учат, что миряне не должны «слишком часто» причащаться, минимум «раз в год». Это даже иногда считается православной традицией. Но это ложное благочестие и ложное смирение. В действительности это – человеческая гордыня. Ибо когда человек решает, как часто он должен причащаться Тела и Крови Христовых, он ставит себя как бы мерой и Божественных Даров, и своего достоинства. Это лукавое толкование слов апостола Павла: «Да испытывает же себя человек» (). Апостол Павел не сказал: «Да испытывает себя, и если он недоволен собой, пусть воздержится от Причастия». Он имел в виду как раз обратное: Причастие стало нашей пищей, и мы должны жить достойно его, чтобы оно не стало нам в осуждение. Но мы не свободны от этого осуждения, поэтому единственный правильный, традиционный и действительно православный подход к Причастию – это послушание, и это так хорошо и просто выражено в наших приготовительных молитвах: «несть достоин, Владыко Господи, да внидеши под кров души моея, но понеже хощеши Ты, яко Человеколюбец жити во мне, дерзая, приступаю: Ты повелеваеши…». Здесь послушание Богу в Церкви, а повелевает совершать Евхаристию, и будет большим шагом вперед в нашем понимании Церкви, когда мы поймем, что «евхаристический индивидуализм», который превратил девяносто процентов наших литургий в Евхаристию без причащающихся, – результат извращенного благочестия и ложного смирения.
Когда мы стоим с преклоненными головами, священник читает молитву, в которой он просит Бога даровать плоды Причастия каждому по его нужде (в литургии св. Иоанна Златоуста). «Преклоньшия Тебе своя главы благослови, освяти, соблюди, утверди» (литургия св. Василия Великого) . Каждое причащение – и конец нашего движения к Богу, и начало нашей обновленной жизни, начало нового пути во времени, в котором мы нуждаемся в Христовом присутствии для руководства и освящения этого пути. В другой молитве он просит Христа: «Вонми, Господи Иисусе Христе. .. зде нам невидимо пребываяй. И сподоби державною Твоею рукою преподати нам Пречистое Тело Твое и честную Кровь, и нами – всем людем…». Священник берет в свои руки Божественный хлеб и, поднимая Его, говорит: «Святая Святым». Этот древний обряд – первоначальная форма призыва к Причастию, она точно и кратко выражает антиномию, сверхъестественную природу Причастия. Она запрещает всякому, кто не свят, приобщаться Божественной Святости. Но никто не свят, кроме Святого, и хор отвечает: «Един Свят, Един Господь, ». И все же приидите и приимите, потому что Он нас освятил Своей святостью, сделал нас Своим святым народом. Снова и снова тайна Евхаристии открывается как тайна Церкви – тайна Тела Христова, в Котором мы вечно становимся тем, чем призваны быть.
(4) В первые века называла всю Евхаристическую службу «преломлением хлеба», потому что этот обряд был центральным в литургической службе. Значение понятно: один и тот же хлеб, который дается многим, – это Единый Христос, ставший жизнью многих, соединяя их в Себе Самом. «Нас же всех, от единаго Хлеба и Чаши причащающихся, соедини друг ко другу во единаго Духа Святаго причастие» (литургия св. Василия Великого , молитва по пресуществлении Св. Даров). Затем священник, преломляя хлеб, говорит: «Раздробляется и разделяется Агнец Божий, раздробляемый и неразделяемый, всегда ядомый и никогда же иждиваемый, но причащающиеся освящаяй». Это единственный источник жизни, который всех приводит к ней и возвещает единство всех людей с одним Главой – Христом.
(5) Взяв одну частицу Св. Хлеба, священник опускает Ее в Св. Чашу, что означает наше причастие Тела и Крови Воскресшего Христа, и вливает в Чашу «теплоту», т. е. горячую воду. Этот обряд византийской литургии является тем же символом жизни.
(6) Теперь все готово для последнего акта Евхаристии – Причащения. Подчеркнем снова, что в ранней Церкви этот акт поистине был совершением всей службы, запечатлением Евхаристии, нашим приношением, жертвою и благо дарением через участие в ней общины. Поэтому только отлученные не причащались и должны были оставлять Евхаристическое собрание вместе с оглашенными. Святые Дары получала вся , Они преображали ее в Тело Христово. Мы здесь не можем входить в объяснение того, почему и когда общецерковное литургическое понимание Причастия было заменено индивидуалистическим пониманием, как и когда община верующих стала «непричащающейся» общиной и почему идея участия, центральная в учении отцов Церкви, была заменена идеей присутствия. Это потребовало бы отдельного исследования. Но одно ясно: где бы и когда бы ни возникало духовное возрождение, оно всегда рождалось и вело к «жажде и голоду» реального участия в Таинстве Христова Присутствия. Мы можем только молиться о том, чтобы в теперешнем кризисе, глубоко поразившем и , и мир, православные христиане увидели в этом истинный центр всей христианской жизни, источник и условие возрождения Церкви.
«Во оставление грехов и в жизнь вечную…», – говорит священник, преподавая Дары себе и верующим. Здесь мы находим два главных аспекта, два действия этого Причастия: прощение, принятие вновь в общение с Богом, допущение падшего человека в Божественную любовь – и затем дар вечной жизни, царствия, полноты «нового века». Эти две основные нужды человека исполнены без меры, удовлетворены Богом. Христос вводит мою жизнь в Свою и Свою жизнь в мою, наполняя меня Своей любовью к Отцу и ко всем Своим братьям.
В этом кратком очерке невозможно даже суммировать то, что говорили отцы Церкви и святые про свой опыт Причастия, даже упомянуть все чудесные плоды этого причастия Христу. По крайней мере, укажем на наиболее важные направления размышлений о причастии и усилий следовать учению Церкви. Причастие дается, во-первых, во оставление грехов, и поэтому оно таинство примирения, осуществленного Христом Своей Жертвой и навеки дарованного верующим в Него. Таким образом, Причастие является основной пищей христианина, укрепляющей его духовную жизнь, исцеляющей его болезни, утверждающей веру, делающей его способным вести истинную христианскую жизнь в этом мире. Наконец, Причастие – «знак жизни вечной», ожидание радости, мира и полноты Царствия, предвкушение его Света. Причастие одновременно и соучастие в страданиях Христа, выражение нашей готовности воспринять Его «путь жизни», и участие в Его победе и торжестве. Оно – жертвенная трапеза и радостный пир. Его Тело сломано, и Кровь пролита, и причащаясь Ими, мы принимаем Его Крест. Но «Крестом радость вошла в мир», и эта радость – наша, когда мы за Его трапезой. Причастие дается мне лично для того, чтобы сделать меня «членом Христа», чтобы соединить меня со всеми, кто принимает Его, чтобы раскрыть мне Церковь как единение любви. Оно соединяет меня со Христом, и через Него я в общении со всей . Это таинство прощения, единения и любви, таинство Царства.
Сначала причащается духовенство, потом миряне. В современной практике духовенство-епископы, священники и диаконы – причащаются в алтаре отдельно Тела и Крови. Миряне получают Св. Дары у царских врат из лжицы после того, как священник вложил Частицы Агнца в Чашу. Священник призывает верующих, говоря: «Со страхом Божиим и верою приступите», и причастники подходят к Божественной трапезе один за другим, скрестив руки на груди. И вновь шествие – ответ на Божественное веление и приглашение.
После Причастия начинается последняя часть литургии, значение которой можно определить как возвращение Церкви с небес на землю, из Царства Божьего во время, пространство и историю. Но возвращаемся мы совершенно иными, чем были, когда начинали путь к Евхаристии. Мы изменились: «Видехом Свет истинный, прияхом Духа Небесного, обретохом веру истинную…». Это песнопение мы поем после того, как священник поставит Чашу на Престол и благословит нас: «Спаси люди Твоя и благослови достояние Твое». Мы пришли в как его народ, но мы были раненые, усталые, земные, грешные. За прошедшую неделю мы испытали тяготы искушения, мы узнали, как мы слабы, как безнадежно привязаны к жизни «мира сего». Но мы пришли с любовью, и надеждой, и верой в милосердие Божье. Мы пришли жаждущие и голодные, бедные и несчастные, и Христос принял нас, принял приношение нашей несчастной жизни и ввел нас в Свою Божественную Славу и сделал нас участниками Своей Божественной Жизни. «Видехом Свет истинный…» На время мы отложили «всякое житейское попечение» и дали Христу ввести нас в Его Вознесении к Своему Царству в Своей Евхаристии. От нас ничего не требовалось, кроме желания присоединиться к Нему в Его Вознесении и смиренного принятия Его искупающей любви. И Он ободрил и утешил нас, Он сделал нас свидетелями того, что Он приготовил для нас, Он изменил наше зрение, так что мы увидели небо и землю, полными Его Славы. Он насытил нас пищей бессмертия, мы были на вечном пиру Его Царствия, мы вкусили радости и покоя в Духе Святом: «Мы приняли Духа Небесного…». А теперь время возвращается. Время мира сего еще не окончилось. Час нашего перехода к Отцу всей жизни еще не настал. И Христос посылает нас обратно как свидетелей того, что мы видели, чтобы возвещать Его Царство и продолжать Его дело. Мы не должны бояться: мы – Его народ и Его наследие; Он в нас и мы в Нем. Мы вернемся в мир, зная, что Он рядом.
Священник поднимает Чашу и возглашает: «Благословен наш всегда, ныне и присно и во веки веков». Он благословляет нас Чашей, знаменуя и уверяя в том, что воскресший Господь с нами ныне, всегда и навечно.
«Да исполнятся уста наша хваления Твоего, Господи», – отвечает , – «соблюди нас во Твоей Святыне». Сохрани нас в грядущие дни в этом чудесном состоянии святости и освящения. Теперь, когда мы возвращаемся в ежедневную жизнь, даруй нам силу изменить ее.
Следует короткая ектенья и благодарности за полученные Дары: «Исправи наш путь, утверди во страхе Твоем вся, соблюди наш живот, утверди наша стопы…». Возвращение совершилось, когда священник выходит из алтаря со словами: «С миром изыдем!», присоединяется к молящимся и читает заамвонную молитву. Как в начале литургии вход священника в алтарь и восхождение к Святому Престолу (горнему месту) выражали евхаристическое движение вверх, так и теперь возвращение к верующим выражает уход, возвращение Церкви в мир. Это также означает, что евхаристическое движение священника окончено. Исполняя Священство Христово, священник вел нас к небесному Престолу, и с этого Престола он сделал нас причастниками Царствия. Он должен был исполнить и осуществить вечное посредничество Христа.
Благодаря Его человечеству мы поднимаемся до небес, а по Божеству Его Бог приходит к нам. Теперь все это совершено. Приняв Тело и Кровь Христовы, увидев Свет Истины и став причастниками Святого Духа, мы действительно Его люди и Его достояние. Священнику у Престола больше нечего делать, потому что сама стала Престолом Бога и Ковчегом Его Славы. Поэтому священник присоединяется к народу и ведет его как пастырь и учитель обратно в мир для исполнения христианской миссии.
Когда мы готовы с миром изыти, то есть во Христе и со Христом, мы просим в последней молитве о том, чтобы сохранилась полнота Церкви, чтобы Евхаристия, принесенная нами и которой мы причащались и которая снова явила полноту Христова присутствия и жизни в Церкви, была соблюдена и сохранена неповрежденной до тех пор, пока мы вместе вновь не придем как и в послушании Господу Церкви вновь не начнем восхождения в Его Царство, которое достигнет Своего свершения в Пришествии Христа во Славе.
Нет лучшего заключения для этого краткого изучения Божественной литургии, чем молитва св. Василия Великого , читаемая священником при потреблении Св. Даров: «Исполнися и совершися, елико по нашей силе, Христе, Боже наш, Твоего смотрения таинство; имеет бо смерти Твоея память, видехом Воскресения Твоего образ, наполнихомся безконечныя Твоея пищи, еяже и в будущем веце сподобитися благоволи, благодатию безначального Твоего Отца, и Святаго, и Благаго, и Животворящего Твоего Духа, ныне и присно, и во веки веков. Аминь».
И когда мы выходим из церкви и вновь вступаем в нашу повседневную жизнь, Евхаристия остается с нами как наша тайная радость и уверенность, источник вдохновения и возрастания, победы, преодолевающей зло, Присутствие, которое делает всю нашу жизнь жизнью во Христе.
«Для ранних христиан всеобщее воскресение — именно всеобщее, это — космическое событие, исполнение всего в конце времен, исполнение во Христе. И этого славного исполнения ожидают не только усопшие, его ожидают и живые и вообще все творение Божие. В этом смысле, по словам апостола Павла, мы (я имею в виду и живых, и умерших) все мертвы — не только те, кто покинул эту жизнь, но и все те, кто умер в воде Крещения и вкусил Христово воскресение в воскресении Крещения.
Мы все умерли, говорит апостол Павел, и наша жизнь — не только жизнь усопших, но и жизнь живых, — „сокрыта со Христом в Боге“ . И я еще раз повторю (потому мы так привыкли уже к этим словам, что воспринимаем их как некую музыку, не думая о ее смысле): жизнь сокрыта со Христом, а Христос — жив, смерть не имеет над Ним власти. Так, живые или мертвые, в этом ли мире, чей образ проходит, или покинув его, мы все живы во Христе, ибо мы соединены с Ним и в Нем имеем свою жизнь.
Такова христианская революция по отношению к смерти. И если мы не поймем этот поистине революционный, поистине радикальный характер христианства — революционный в отношении религии, всего, что человек относил к таинственной реальности смерти, если мы этого не поймем, то мы не сможем понять и истинный смысл обращения Церкви с умершими».
Эти строки — из новой книги замечательного пастыря и богослова, протопресвитера Александра Шмемана (1921 — 1983 г.г.). Да-да, новой: сам о. Александр предстоит ныне пред престолом в Церкви Небесной, однако продолжают быть открываемы его новые слова, актуальные для нас, христиан ХХI века.
Книга, называющаяся «Литургия смерти», рассматривает христианское отношение к смерти в его богословском, литургическом, культурном контекстах и готовится к выходу в свет осенью этого года в издательстве «Практика». Мы беседуем с переводчиком и редактором книги, заведующей Отделом музейного и архивного хранения в Доме русского зарубежья им. А. Солженицына Еленой Юрьевной Дорман.
— Написанное о. Александром давно вошло в то, что можно назвать (простите, сейчас я употреблю выражение, мною не очень любимое, но надо как-то обозначить) золотым фондом русской богословской мысли, его книги изучают в семинариях, их хорошо знают и цитируют — но, однако, в то же время о них и спорят, имя не перестает быть знамением пререкаемым, его слово будоражит, заставляет думать, переоценивать нашу убежденность в крепости и чистоте собственной веры…
И, похоже, открытия новых важных вещей из наследия о. Александра не собираются заканчиваться — вспомним, какой эффект произвел не так давно в церковной среде выход его «Дневников». Вот теперь — «Литургия смерти», книга, значение которой трудно переоценить даже заранее.
Откуда взялась эта книга? Как возник замысел ее издания?
— Назвать это книгой как-то неправильно, это просто четыре лекции на эту тему, получится брошюра. А откуда она взялась… Я могу рассказать всю чудесную историю.
Каждый год в Свято-Владимирской семинарии в Америке проходит летняя школа — семинар, посвященный какой-то одной теме. В 1979 году такой семинар вел отец Александр Шмеман, темой его была «Литургия смерти и современная культура».
Вот что он сам записал в своем дневнике: «Четверг, 28 июня 1979. Всю неделю — семинар о смерти, погребении и т. д. Читаешь лекции (с вдохновением, от души, убежденно), слушаешь, обсуждаешь — и все сильнее внутренний вопрос: ну, а ты сам? А твоя смерть? Как обстоят с нею дела?».
Этот вопрос волновал отца Александра, о смерти он много писал в «Дневниках», читал курс на эту тему в семинарии: «Сколько мыслей, сколько „откровений“ приходит, пока читаешь лекцию. Вчера („Литургия смерти“) говорил о „проблеме“ спасения, воскресения некрещеных. И вдруг таким ясным становится, что дело не в том, знали они или не знали Христа, поверили ли в Него или нет, были крещены или нет, а в том, что Христос знает их и Себя отдал им и за них. Поэтому и их смерть „поглощена победой“, поэтому она и для них встреча со Христом» (20 октября 1981 года).
Отец Александр собирался написать и книгу: «Вторник, 23 марта 1976. Вчера писал скрипты для „Свободы“ — о Вербном Воскресенье. В сущности хотелось бы до смерти написать: „Страстная. Пасха. Пятидесятница“, „Богородица“, „Литургия смерти“, „Рождество и Богоявление“. Так был бы обнят, покрыт весь круг. <…> Среда, 8 октября 1980. В связи со своей книжечкой „Liturgy of Death“ думаю и почитываю о смерти, точнее — о подходе к ней в христианском богословии».
При разборе его бумаг был найден титульный лист с названием «Death is no more». Но написать такую книгу отец Александр не успел, да и записей к лекциям не осталось. Огромное счастье, просто чудо, что студенты нередко записывали лекции на магнитофон, для себя.
Подготавливая к печати «Дневники» отца Александра, я как бы откладывала в голове на будущее идеи о том, какие материалы могли бы еще сохраниться, и что и где стоит поискать. Составляя сборник статей отца Александра, я связывалась со многими людьми в США, с родственниками, изучала эмигрантские издания, просмотрела архив отца Александра в Свято-Владимирской семинарии, но следов «Литургии смерти» не нашла.
И вот в декабре 2008 года на международной конференции «Наследие отца Александра Шмемана», проходившей в Свято-Сергиевском богословском институте в Париже, я cпросила приехавшего из отца Алексия Виноградова, не сохранились ли какие-нибудь записи лекций отца Александра о литургии смерти, и он вдруг вспомнил (а до того не вспоминал!), что один тогдашний студент расшифровал аудиозапись летнего семинара и использовал этот текст для своей выпускной работы. Он даже вспомнил имя этого студента.
Оказалось, что это служащий в настоящее время в Канаде священник Роберт Хатчен. С помощью дочери отца Александра Маши Ткачук я нашла отца Роберта, и он любезно прислал мне свою расшифровку. Пользуюсь случаем, приношу ему огромную благодарность за то, что он сохранил для нас эти четыре лекции.
— Мысль и слово о. Александра: огромный понятийный аппарат, широкая эрудиция, цитаты и гиперссылки, особенно в его радиоскриптах, проповедях… Насколько вам трудно бывает работать над написанным Шмеманом? Или всё получается легко, на чистом вдохновении?
— Работать над написанным Шмеманом легко и приятно. Ну, почти. Отец Александр был очень начитанным человеком, любил в речи и в письме цитировать, ссылаться на что-нибудь или кого-нибудь. Но делал это он почти всегда по памяти (я имею в виду его «Дневники» и устные лекции, для книг он все тщательно выверял), нередко не совсем точно, иногда путая почти до неузнаваемости, и искать источники его цитат и ассоциаций — очень увлекательное детективное занятие.
А вот переводить его тексты на русский мне очень легко. Во-первых, он в английском, который он выучил уже взрослым человеком и на котором говорил с акцентом, сохранял структуру русского языка. А во-вторых, я так много его читала, так долго работала над «Дневниками», что точно знаю, как бы он сказал то или другое по-русски, я действительно могу писать, как писал он.
Уже случалось, что переведенные мною тексты знавшие его люди принимали за написанное по-русски им самим. Когда я работала над дневниками (а я первый раз перепечатывала их с тетрадок в 1984 году! А потом заново все печатала и комментировала в Москве для издательства), точнее сказать — жила с ними, ими, долго, год или больше, мне помогал сам отец Александр. Это правда, честное слово. Я его слышала, чувствовала его присутствие…
Это счастье было — его дневники готовить. А то, что они стали пользоваться таким успехом, меня, честно говоря, потрясло и очень обрадовало.
— Читая написанное о. Александром Шмеманом, представляешь его человеком пасхальным, воочию убедившимся, что смерть таки попрана Воскресением, и эту убежденность передающего пастве Христовой. О.Александр был дружен с вашей семьей. Насколько верно это мое ощущение, таким ли он был в жизни, каким предстает со страниц своих книг?
— Таким и был, да. И его ученики — отец Михаил Меерсон-Аксенов, отец Андрей Трегубов и др. — продолжают излучать этот свет. Семьями мы дружили, отец Александр очень любил мою маму, часто заходил к ней на работу, когда бывал в Нью-Йорке. Я-то молодая совсем была и глупая. Но он крестил и мою сестру, и меня с мужем. И мы слушали его лекции. И слушали разговоры за столом. И на службы в семинарию ездили, на Пасху — всегда в семинарию.
Очень остроумный был человек, иногда даже язвительно остроумный. Когда он умирал, уже дома, Ульяна Сергеевна, жена, оберегала его, не пускала много людей, но в какой-то момент распахнула двери и сказала: «Приходите, смотрите на нашу Пасху».
— О христианском отношении к смерти и строе и символике православного заупокойного богослужения написано, казалось бы, немало. В чем вы видите особую значимость новой книги?
— Я не богослов и не могу дерзнуть говорить об этой книге с точки зрения богословия. Особую значимость лекций я вижу в том, что тема заупокойного богослужения рассматривается в контексте нашей жизни, постоянно имеется в виду секулярное общество ХХ столетия и то место, которое оно отводит смерти. Это очень важно.
Кто еще об этом писал? Я не знаю. Наверняка, писали и думали, я просто не знаю. А понимание смерти и отношение к ней постоянно менялись на протяжении двух тысяч лет, особенно резкие изменения, которые уже невозможно не заметить, произошли как раз в ХХ веке. И это ставит перед христианством совсем особые, насущные задачи. Но не хочу пересказывать, давайте дождемся выхода книжки.
— Не ошибусь, если скажу: об обществе во многом можно судить по тому, как оно относится к смерти вообще и к умирающим в частности. Елена Юрьевна, вам не понаслышке знакомо, что такое — помогать безнадежно больным, участвовать в работе хосписа. Как бы вы оценили в этом свете состояние современного российского общества?
— Современное российское общество (и не только российское, кстати) боится и делает вид, что ее нет. У нас боятся умирающих, причем я вижу, что боязнь эта того же плана, как страх заразиться чем-то нехорошим. В Церкви очень обидно наблюдать, что отпевание (впрочем, как и крещение, принятие в Церковь нового члена) перестало было общецерковным делом, а превратилось в частную требу.
Каждый умирает в одиночку, один на один с болью, с отчаянием, вместе с ним страдает без поддержки вся его семья. Что-то немножко меняется — благодаря энтузиастам, врачам паллиативной медицины, появившимся , фондам, этим хосписам помогающим. Нюта Федермессер , возглавляющая фонд помощи хосписам «Вера», отмечает, что сейчас стало легче собирать средства на хосписы. Это радует. Но это — такая капля в море! Страна-то у нас огромная. Тема табуированная, открыто не обсуждающаяся.
В моем детстве, я помню, как из соседней квартиры выносили гроб, сын соседей разбился на машине, и весь дом провожал своего соседа и утешал родителей. А когда умер учитель музыкальной школы в нашем переулке, то мы стояли на балконе и смотрели, как по улице несли гроб, и за гробом шли люди и маленький оркестр…
Я не знаю, почему так все изменилось. Но знаю точно, что если бы люди помнили, что они смертны и сами окажутся в том положении, в котором умирают сейчас, подчас в муках, другие, это memento mori могло бы преобразить наше общество во всех отношениях. Мы бы по-другому начали относиться друг к другу — и к здоровым, и к больным, и к умирающим.
Несколько вступительных замечаний
В воскресном тропаре, глас 4, мы слышим: испровержеся смерть ... Но, понятые буквально, эти слова приведут к немедленному закрытию нашего семинара! Поэтому я предложу, по крайней мере пока, не понимать их буквально, и тогда, конечно, возникает вопрос: как нам понимать эти слова? Так вот, задача нашего семинара - практическая . Мы попытаемся, и именно на практическом уровне - пастырском, литургическом, музыкальном, рассмотреть проблемы, относящиеся к той существенной области церковной жизни и служения, которую можно назвать «литургией смерти». (Обратите внимание на то, что я употребляю здесь слово «литургия» не в его узком, исключительно литургическом значении, но в том смысле, какое оно имело в ранней Церкви, где оно обозначало существенное служение и функцию, включая в себя и церковное видение смерти, и ответ на нее.) Но, говоря это, мы уже придаем некоторые качества слову «практический». Ибо ничто в Церкви - особенно в области столь глубокой и важной - не может быть просто сведено к категории практического, если «практическое» несет в себе противопоставление теоретическому, видению, вере, традиции, а то и разрыв с ними.
Вся практическая деятельность Церкви - всегда в первую очередь претворение в практику теории, явление веры. Так, например, когда в XVII столетии французская принцесса в своем завещании просила, чтобы в день ее похорон в городе Париже была отслужена тысяча месс, ее просьба отражала определенный тип благочестия, укорененный в определенном понимании «теории», понимании самой смерти. Когда в Церкви (и на этот раз в нашей собственной Православной Церкви) постепенно сложилась невероятно сложная система правил, определяющих, когда можно и когда нельзя молиться за усопших, а потом эти правила стали постоянно нарушаться самими священнослужителями (так сказать, по требованию общественности, потому что так хотели люди), мы усматриваем в этом ясное доказательство того, что в самом понимании молитвы за усопших произошли изменения и требуется не просто обеспечение выполнения правил, но в первую очередь раскрытие их смысла. Наконец, мы можем взглянуть на долгую историю кладбищ: сначала они располагались extra muros , вне городов и деревень, и образовывали necropolis , «город мертвых», отделенный от «города живых»; потом кладбище передвигается в самый центр «города живых» и становится не только местом упокоения, но центром событий, ничего общего не имеющих со смертью. (Вас может удивить то, что в Средние века на кладбищах происходили даже увеселительные мероприятия и это никого не шокировало.) А потом мы наблюдаем [как происходит очередная трансформация], в результате которой кладбища превращаются в прекрасные гигиенические и покойные «Форест Лоны» нашего времени, в настоящую гордость нашей культуры, и тут мы должны понять, что в самом этосе нашего общества произошли огромные изменения, и в этот раз изменения во взгляде не только на смерть, но и на саму жизнь.
Я привожу эти примеры - взятые, так сказать, наугад, иллюстрирующие разные аспекты рассматриваемой на семинаре проблемы - для того, чтобы попытаться сформулировать саму проблему. Эти примеры показывают, что мы немногого достигнем, если в наших «практических» изысканиях обойдем стороной или забудем богословскую, историческую и культурную основу, которая определяет современное положение вещей и являет его нам именно как «проблему», возможно даже - как главную проблему, стоящую перед нами, православными христианами, живущими на Западе, в Америке, в последнюю четверть ХХ столетия и отчаянно пытающимися быть «православными» в мире и культуре не просто нам чуждых, но в последнем смысле откровенно враждебных православной вере и видению.
Вызовы современной культуры
Секуляризм
Таким образом, я вижу свою задачу в том, чтобы в этих четырех лекциях по возможности кратко (и в каком-то смысле в порядке рабочей гипотезы) определить ту шкалу ценностей, те отправные точки, без которых мы рискуем обсуждать «псевдорешения псевдопроблем». И наша первая отправная точка, конечно же, - современная культура. Хотим мы того или нет, но невозможно искусственно отделить смерть от культуры, ибо культура - это в первую очередь видение и понимание жизни , «мировоззрение», и потому, по необходимости, и понимание смерти. Можно сказать, что именно в отношении к смерти раскрывается и определяется понимание жизни в конкретной культуре - ее понимание смысла и цели жизни.
Для меня несомненно, что большинство православных христиан, особенно те, кто живет на Западе, иногда осознанно, а иногда и нет, приняли эту культуру, в том числе и отношение ее к смерти. Другим это отношение просто было навязано как единственно возможное, и они не отдают себе отчета в том, как радикально отличается это отношение от отношения Церкви, которое она наскоро являет в течение одного часа (я имею в виду тот час, который мы проводим около гроба, который привозят в церковь по пути из морга на кладбище). А ведь и этот час - нынешнее короткое отпевание - уже приспособили к современному положению вещей, так, чтобы не противоречить современной культуре, а скорее создать для нее своего рода алиби, предоставить этой культуре доказательство ее уважения к «вере отцов» (которая, как всем известно, главным образом выражается в традициях, обрядах и церемониях!).
Таким образом, если наша задача (и задача Церкви всегда и везде) - понять, объективно оценить и преобразить культуру - любую культуру, в любом месте, преобразить ее в свете ее же веры, воплощенной и сохраненной в ее наследии и традициях, то нам необходимо сначала попытаться уяснить конечный смысл нашей современной культуры, а это значит - уяснить смысл, который эта культура отводит смерти. И здесь, дорогие братья и сестры, основной и кажущийся парадоксальным факт состоит в том, что наша культура не видит в смерти вообще никакого смысла . Или скажем по-другому: смысл смерти в современной культуре в том, что она не имеет смысла . Это я должен буду пояснить, потому что в реальности это вовсе не парадокс, а естественное (и, я бы даже сказал, неизбежное) следствие секуляризма, который, как все хорошо знают и с чем все согласны, есть главная, поистине всеобъемлющая характерная черта нашей культуры.
Итак, что же такое секуляризм, рассматриваемый в заданном нами контексте? Что бы еще ни говорилось или не могло говориться о нем (а у нас, что очевидно, просто нет времени для обсуждения всех его аспектов), секуляризм в первую очередь - это идея, опыт жизни, видящей свой смысл и свою ценность в самой жизни, без отнесения ее к чему-либо, что может быть названо «потусторонним». Как я уже показал в некоторых своих статьях (и не только я, конечно, но практически все, кто изучал секуляризм), секуляризм нельзя просто отождествить с атеизмом или отрицанием религии. Так, все мы знаем (или должны бы уже знать), что американский секуляризм (отличный в этом от, скажем, марксистского) на деле очень, почти патологически, религиозен . Однако достаточно взглянуть на заголовки проповедей (ну, знаете, в субботних газетах, дающих объявления о событиях во второй баптистской церкви или в тридцать первой пресвитерианской) или прочитать список мероприятий в любом приходе (совершенно независимо от его конфессиональной принадлежности), чтобы понять, что религия в секулярной культуре (как, например, в американской) преследует на деле те же самые цели, что и сам секуляризм, а именно - счастье, реализация своих способностей и возможностей, социальное и личное преуспеяние. Такие цели могут быть как возвышенными и благородными - спасение мира от голода, борьба с расизмом, так и более ограниченными - сохранение этнической идентичности, поддержание некоторой системы общественной безопасности. Меня тут интересует главным образом то, что ни в секуляризме во всем его объеме, ни в его религиозном выражении нет места для смерти как значимого события , как «последнего срока», kairos человеческой судьбы. Можно, не боясь прослыть циником и не пытаясь легковесно пошутить, сказать, что в нашей культуре единственная ценность смерти - это наличная стоимость страховки жизни покойного: в этом хотя бы есть нечто осязаемое, реальное.
«Заговор молчания» (отрицание смерти)
Смерть - это факт, неизбежный и в целом неприятный (думаю, не нужно объяснять последнее). Как с таковой (и здесь я пытаюсь резюмировать секуляристскую аргументацию) с ней следует обращаться в наиболее эффективном деловом стиле, то есть так, чтобы свести к минимуму ее «непривлекательность» для всех участников события, начиная с умирающего «пациента» (как его сегодня называют; человек - «пациент» смерти), и беспокойство, которое смерть может причинить жизни и живым. Поэтому для обращения со смертью наше общество создало сложный, но отлично налаженный механизм, неизменную эффективность которого обеспечивает столь же неизменно [безупречная] помощь работников медицины и похоронной индустрии, священнослужителей и - последней из заговорщиков по счету, но не по значению - самой семьи.
Этот механизм запрограммирован на предоставление клиентам многочисленных услуг в определенном порядке. Это делает смерть настолько легкой, безболезненной и незаметной, насколько возможно. Для достижения такого результата сначала лгут пациенту о его истинном состоянии, а когда это становится уже невозможным, то его погружают в наркотический сон. Потом механизм этот облегчает трудное время после смерти. Этим занимаются владельцы похоронного бюро, эксперты в смерти, и роль их чрезвычайно многообразна. Очень вежливо и ненавязчиво они делают все то, что в прошлом делала семья. Они подготавливают тело к погребению, они носят черные траурные костюмы, что позволяет нам сохранить наши.... розовые брюки! Они тактично, но твердо руководят семьей в наиболее важные моменты похорон, они засыпают могилу. Они добиваются того, что их квалифицированные, умелые и полные достоинства действия лишают смерть жала , превращая похороны в событие хотя и (надо это признать) печальное, но никак не нарушающее течение жизни.
По сравнению с двумя наиважнейшими «специалистами по смерти - врачом и директором похоронного бюро - третья составляющая «похоронного механизма» - священник (и вообще Церковь) - занимает, похоже, второстепенное и фактически подчиненное положение. То развитие событий, которое привело к тому, что французский ученый Филипп Арьес (я считаю его лучшим специалистом в области истории смерти) назвал «омедицинивание смерти», что означает перенесение смерти в больницу и отношение к ней как к постыдной, почти неприличной болезни, которую лучше держать в тайне, это «омедицинивание» сначала радикально принизило роль священника во всем процессе умирания, то есть в том, что предшествует смерти. С медицинской точки зрения (и чаще, чем мы можем себе это представить, и с точки зрения семьи) присутствие священника не приветствуется , если он может побеспокоить больного, сообщив ему новость о его неизбежной смерти. Но если он соглашается (что случается сегодня все чаще) «участвовать в игре», «стать частью команды», которая как раз и стремится «уничтожить смерть» как значимое событие, скрывая ее от самого умирающего, то его принимают с распростертыми объятиями.
Второй этап (обращение с телом, или, как говорит Церковь, с «останками покойного») Церковь полностью отдала культуре. Она не участвует в приготовлении к погребению тела, которое тайно переносят в рабочую комнату похоронного бюро и привозят в церковь уже как (прошу простить такое выражение) «готовый продукт», олицетворяющий наш асептический, гигиенический, «приличный» образ жизни и смерти. Не принимает участия Церковь и в изобретении и выборе гроба, и она ни разу, насколько я знаю, не выразила протеста против этого ужасного, яркого и броского предмета, назначение которого, вероятно, - сделать смерть если не желанной, то по крайней мере комфортабельной, солидной, мирной и в целом безобидной. И вот перед этим странным безвкусно разукрашенным изделием (которое невольно заставляет нас думать о витринах магазинов и о манекенах в больших универмагах) быстро совершается отпевание, служба, каждое слово, каждое действие которой обличает чувства, идеи, мировоззрение, какие, несомненно, наиярчайше выражают и являют современные похороны.
О самой этой службе, о церковном отпевании я скажу позже. А начинаю я не с нашей православной «литургии смерти», а с культуры, в рамках которой мы ее совершаем, потому что хочу доказать положение, которое для меня является существенным и решающим. Наша культура - первая в долгой истории человечества, которая игнорирует смерть , в которой, другими словами, смерть не служит точкой отсчета, точкой «отнесения» для жизни или каких-либо сторон жизни. Современный человек может верить, как, похоже, верят все современные люди, «в какое-нибудь посмертное существование» (я взял это из опроса общественного мнения: «какое-нибудь посмертное существование»), но он не проживает эту жизнь, постоянно имея это «существование» в виду. Для этой жизни смерть не имеет смысла. Она, если воспользоваться экономическим термином, - абсолютная полная гибель. И потому задача того, что я назвал «похоронным механизмом», как раз и заключается в том, чтобы сделать эту гибель как можно более безболезненной, спокойной и незаметной для нас, остающихся жить дальше.
«Гуманизация» смерти (прирученная смерть)
Может показаться, что в последнее время этот «заговор молчания» вокруг смерти в нашей секулярной культуре начал давать трещины. Смерть стали обсуждать, осуждать заговор молчания вокруг нее, огромный успех некоторых книг (Элизабет Кюблер-Росс «О смерти и умирании»; Владимир Янкелевич «Смерть»; книга Ивана Иллича об этой «медикализации смерти» и т. д.) указывает на новый и даже модный интерес к смерти. Но было бы неверно (я, по крайней мере, в этом уверен) видеть в этом интересе признак того, что люди начали стремиться открыть для себя смысл смерти. Наоборот, мне кажется, что этот интерес основывается в первую очередь на желании «гуманизировать смерть», желании, сродном с постоянными поисками современного человека способов «гуманизировать» его жизнь. И вы знаете, что он ищет и что находит: натуральные пищевые продукты, естественные роды, бег трусцой, домашний хлеб - все эти «мини-евангелия», которые его, современного человека, по его мнению, избавят от участи жертвы «систем». («Молоко - это превосходно!»; не удивлюсь, если через несколько лет мы услышим в продолжение этой рекламы что-то вроде «Смерть - это превосходно!»). Врачи и владельцы похоронных бюро скрывают смерть, делают из нее тайну! А раз так, то откроем ее миру, перестанем стыдиться ее, посмотрим ей в лицо мужественно, как взрослые разумные люди! И отбросим все таинство и трагедию, священность и сверхъестественность, какие сумели еще сохраниться в этой области. Такую мотивацию я вижу в основе возвращения смерти как темы, как объекта интереса и изучения в нашей культуре.
И, уверен, не случайно то, что даже бестселлеры о столь модном ныне «посмертном существовании» написаны врачами! В секуляризме все - даже бунт - должно быть научным. Даже эскапизм (уход от действительности) нуждается в научном основании и одобрении. Вряд ли мне нужно доказывать, что сегодня духовность и мистицизм - это «науки», которые можно изучать на общих основаниях в некоторых высших учебных заведениях. Вы знаете, что наше стремление к счастью - «научно», «научно» и изучение «посмертного существования». И если опрос общественного мнения, который есть научный инструмент, сообщает нам, что 72 % «пациентов», перенесших клиническую смерть и вернувшихся к жизни, уверены, что они испытали «что-то», то мы можем быть абсолютно уверены, что это «что-то» действительно существует. Поскольку же, однако, это «что-то» не имеет никакого отношения к нашей жизни здесь и сейчас, к нашим проблемам и заботам, то оно не очищает смерть от ее безнадежной бессмысленности.
Смерть как невроз
И это подводит меня к последнему положению касательно смерти и ее места в нашей секулярной культуре. Лишенная смысла, потерявшая значение события, придающего смысл жизни, смерть в нашей культуре превратилась в невроз, болезнь, требующую лечения. Несмотря на приукрашивание ее похоронной индустрией, несмотря на «гуманизацию» ее апостолами всего «естественного» и «натурального», смерть сохраняет свое присутствие в мире, но именно как невроз. И именно благодаря этой болезненной тревоге никогда не пустуют кабинеты психологов, психоаналитиков всех мастей и направлений, именно эта тревога (хотя никогда и не называемая прямо) лежит в основе бесконечных терапевтических бесед о социальной адаптации (adjustment), идентичности, самореализации и т. п. Ибо на глубине, под кажущимися непробиваемыми и научными защитными механизмами, выстроенными секуляризмом, человек знает, что если смерть не имеет смысла, то не имеет смысла и жизнь, и не только сама жизнь, но и ничто в этой жизни. Отсюда скрытое отчаяние и агрессия, утопизм, разврат и в конечном итоге глупость, которые и есть истинный фон, темное подсознание нашей на вид счастливой и рациональной секуляристской культуры.
И на этом фоне всепроникающего невроза мы, православные, должны пристально вглядеться и заново открыть истинный смысл смерти и путь к ней, который явлен и дан нам во Христе. Было бы прекрасно, если бы этой секуляризованной и бессмысленной смерти и невротическому смятению, провоцируемому ее замалчиванием и подавлением, мы, православные, могли бы просто и торжествующе, за эти три дня нашего семинара, противопоставить четко сформулированную православную точку зрения и опыт смерти, православный путь встречи с нею и отношения с ней. Увы, в свете того, что я уже сказал, мы видим, что все не так просто. Ведь даже тот факт, что мы собрались здесь для того, чтобы обсудить, попытаться понять и вновь раскрыть православный путь смерти и ее смысл, подтверждает, что что-то где-то искажено. Но что? Вот мы и должны начать с попытки прояснить, что искажено, что произошло с христианской идеей смерти и, соответственно, с христианской практикой или, скажем по-другому, с христианской литургией смерти.
Христианские корни «секулярной смерти»
«Христианские истины, сошедшие с ума»
Отвечая на эти вопросы, мы должны в первую очередь помнить о том, что секуляризм, который мы сегодня осуждаем как источник всякого зла, появился и развивался - сперва как идея, как философия жизни, а потом и как образ жизни - внутри «христианской культуры», а это значит, что и сама эта культура возникла под влиянием христианства. Сегодня широко признано, что секуляризм - это постхристианская ересь и что его корни следует искать в разложении, распаде средневековой христианской цивилизации. Многие основные идеи секуляризма, по словам одного философа, - это «христианские истины, сошедшие с ума» . И именно это обстоятельство так затрудняет выработку христианской оценки секуляризма и борьбу с ним. Не знаю, все ли мы понимаем, что религиозная борьба с секуляризмом ведется сегодня очень часто с псевдодуховных, эскапистских и манихейских позиций. А такие позиции не только чужды, но противоположны христианской вере даже тогда, когда они выдают себя за истинно христианские, истинно православные.
Я не могу здесь (да мне и не нужно) анализировать христианские корни секуляризма, то, что сделало его именно христианской ересью. Но я хочу обратить внимание на очень важный для нашей дискуссии факт: невозможно бороться с секуляризмом, не поняв предварительно, что привело его в мир, не приняв или хотя бы не признав участие христианства в его появлении. И здесь смерть стоит в самом центре. Ибо, как я уже говорил, отношение человека к смерти наиболее ярко характеризует его отношение к жизни и ее смыслу. Именно на этом уровне следует нам искать то искажение, о котором я только что говорил и которое послужило поводом организации нашего семинара. Суть этого искажения, а также и его причина - в первую очередь в <...> прогрессирующем отъединении самими христианами (и это несмотря на исходную христианскую веру и доктрину!) жизни от смерти, смерти от жизни, в обращении (духовном, пасторском, литургическом, психологическом) с ними как с отдельными явлениями, отдельными объектами или областями заботы Церкви.
Memento mori
Я вижу наиболее яркий пример этого разделения в тех списках имен, которые православные (по крайней мере русские, о других не знаю) подают священнику вместе со своими просфорами для поминовения на проскомидии. Вы все знаете (те, кто знаком с русской традицией), что имена живых пишутся на листочке с красной надписью «Во здравие», а имена умерших - на листочке с черной надписью «Об упокоении». С самого детства, с тех дней, когда я мальчиком прислуживал в алтаре в большом русском соборе в Париже, я живо помню то, что происходило каждое воскресенье. По окончании литургии начинался длинный ряд частных панихид, служившихся согласно пожеланию «заказчика» либо священником и одним певчим, либо священником, диаконом и малым хором, либо священником, диаконом и полным хором. В Америке до сих пор есть церкви (и вы об этом знаете), в которых, за исключением воскресений, почти каждый день служится «черная литургия» (то есть заказанная частными лицами специальная литургия в поминовение усопших). Как мы увидим позже, касательно дней, в которые можно или нельзя совершать такие поминовения усопших, были разработаны многочисленные и сложные правила, чтобы хоть как-то регулировать поток похоронного благочестия, угрожавшего поглотить Церковь в Средние века.
Сейчас же я хочу подчеркнуть именно это разъединение , этот опыт Церкви в условиях существования двух областей , практически независимых друг от друга, - белой области живых и черной области мертвых. Соотношение этих двух областей в истории бывало разным. Так, в сравнительно недавнем прошлом Церковь, как на Западе, так и на Востоке (хотя и в разных формах и стилях) больше склонялась к черной. Сегодня они, похоже, поменялись местами. Священник, который в прошлом большую часть своего времени посвящал усопшим и в котором народ видел ходячее memento mori, сегодня - как в его собственных глазах, так и в глазах окружающих - прежде всего руководитель, духовный и даже социальный вождь живых, активный член великого «терапевтического сообщества», занятый духовным, умственным и физическим здоровьем человека.
Еще более важно то, что смерть сегодня - это очевидно важный и постоянный, но частный сектор церковной деятельности. Частный - и клерикальный; именно священник, а не Церковь в ее целостности, занимается усопшим, священник исполняет «профессиональный долг» посещения больных и страждущих. На самом деле эта «клерикализация смерти» предшествовала ее «медикализации». Именно Церковь впервые отвела смерти специальный «отсек» и распахнула - психологически и культурно - двери ее физическому изгнанию в анонимность больничной палаты. Смерть - для мертвых, не для живых. Они, умершие, конечно, заслуживают соблюдения внешних приличий и сомнительной красоты похоронной церемонии, вплоть до непонятного, но глубоко трогательного отпевания и поминовения по специальным дням и принесения цветов на могилы в День памяти павших в войнах . И поскольку, соблюдая эти правила, мы, живые, выполняем перед усопшими свои обязательства, наша совесть совершенно спокойна. Жизнь продолжается, и мы можем мирно обсуждать дальнейшие дела нашего прихода. Так выглядит на деле это разъединение.
Однако остается вопрос (и сегодня более настоятельный, чем когда-либо): является ли это разъединение христианским? Соответствует ли оно христианской вере, выражает ли эту веру и истинное учение Церкви? Исполняет ли оно Евангелие, ту Благую Весть о единственной в своем роде революции - единственной истинной революции , которая произошла почти две тысячи лет тому назад, утром первого дня недели, революции, уникальное и вечное значение которой в том, что она победила и уничтожила раз и навсегда смерть как разделение? Мы подошли к самой сердцевине проблемы. На этот вопрос [является ли это разъединение христианским], совершенно очевидно, единственным ответом может быть только твердое «нет». Но это «нет» в нашей сегодняшней ситуации (которую следует охарактеризовать как секуляризацию смерти как в культуре, так и в Церкви) требует некоторого объяснения.
«Христианская революция»
Древний «культ мертвых»
Я использую термин «революция» для того, чтобы подчеркнуть уникальность перемены, совершенной христианской верой в отношении человека к смерти или, лучше сказать, изменения самой смерти. Ибо смерть (и это не требует доказательств) всегда находилась в центре забот человека, и она, безусловно, - один из основных источников «религии». По отношению к смерти функцией религии с самого начала было ее «приручение» (выражение Филиппа Арьеса: «приручить смерть» - то есть нейтрализовать ее разрушающее влияние на жизнь). Так называемый первобытный человек боится не столько смерти, сколько мертвецов . Во всех религиях мертвецы продолжают существовать после смерти, но именно это существование, эта возможность того, что они будут вмешиваться в жизнь живых, пугает последних. В словаре истории религии мертвец - это mana (что означает: магическая сила, которая, если ее не нейтрализовать, представляет опасность для жизни и живых). Таким образом, главная задача религии - не допускать приближения мертвецов к живым, умилостивлять их, так чтобы им и не хотелось приближаться. Поэтому захоронения, могилы располагались extra muros , вне города живых. Поэтому многочисленные жертвенные трапезы (не будем забывать, что с самого начала жертвоприношение всегда предполагало трапезу) совершались не в память , но для мертвых . Поэтому назначались и особые дни для таких жертвоприношений. Поэтому во всех без исключения цивилизациях определенные дни считались особенно опасными, особенно «открытыми» для вторжения мертвецов в жизнь живых, дни, стоящие особняком как dies nefasti , «опасные дни». Эти два мира - мир живых и мир мертвых - сосуществуют и даже в какой-то степени проникают друг в друга. Но, чтобы не нарушить хрупкий баланс, это сосуществование должно основываться на разделении. И дело религии - поддержание этого разделения и, следовательно, упорядоченного сосуществования.
Позвольте мне обратить особое внимание на этот древний «культ мертвых», в котором мы видим очень много могил, ритуалов, скелетов, жертвоприношений, календарей и т. п., но в котором нет почти ничего (или вообще ничего), связанного с Богом, которого мы (ошибочно) считаем объектом всех религий и «религии» как таковой. Ничего! Историк религий говорит нам, что Бог в религии - явление позднее, религия вовсе не начинается с Бога. И даже сегодня Его место в религии серьезно оспаривается очень многим - культом «загробной жизни мертвецов» или поисками счастья... Бог в религии всегда находится в тени! Первобытный человек ничего не знает о нашем разделении естественного и сверхъестественного. Смерть естественна для него, так же естественна, как преисподняя, как некрополь или «город мертвых», - естественна и в то же время, как почти все в природе, опасна, и потому ему нужна религия, ее «экспертное» обращение со смертью. Религия возникает в первую очередь как технология смерти.
И только на фоне этого древнего культа мертвых, этой «запрещенной» смерти мы и можем понять исключительность, уникальность того, что я назвал «христианской революцией». Это была действительно революция, потому что ее первым и наиважнейшим аспектом стал радикальный перенос религиозного интереса со смерти на Бога. (Нам это может казаться само собою разумеющимся, но это была действительно величайшая революция в истории человечества.) Уже не смерть - и даже не посмертное существование - стоит в центре христианской религии, а - Бог. И эту радикальную перемену подготавливал уже Ветхий Завет - книга, пропитанная прежде всего жаждой и алканием Бога, книга тех, кто ищет Его и чьи «сердце и плоть восторгаются к Богу живому» . Конечно, в Ветхом Завете много смерти и умирания, и все же - почитайте! - там нет любопытства к смерти, нет интереса к ней в отрыве от Бога. Если смерть и оплакивается, то потому, что она - разлука с Богом, невозможность восхвалять Его, искать и видеть и наслаждаться Его присутствием. Само пребывание усопшего в шеоле (преисподней), в темном царстве смерти, - это прежде всего боль разлуки с Богом, мрак и отчаяние одиночества. Так в Ветхом Завете смерть уже потеряла свою автономию и более не является объектом религии, поскольку имеет смысл не сама по себе, а только в связи с Богом.
Победа над смертью
Но, конечно же, находим мы полноту «богоцентристского» понимания смерти, исполнение революции, начатой, заявленной, подготовленной в Ветхом Завете, - в Завете Новом, в Евангелии. Что же провозглашает эта Благая Весть? Во-первых, в жизни, учении, распятии, смерти и воскресении Иисуса Христа, воплотившегося Сына Божия, смерть раскрывается как «враг», как тление, вошедшее в Богом сотворенный мир и превратившее его в долину смерти. «Последний же враг истребится - смерть» . Никаких больше разговоров о ее «приручении», «нейтрализации», «украшении». Она - оскорбление, наносимое Богу, смерти не сотворившему. Во-вторых, Евангелие утверждает, что смерть - плод греха. «Посему, как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили», - пишет апостол Павел . Смерть - выкуп за грех, за непослушание человека Богу, за отказ человека от жизни в Боге и с Богом, за предпочтение самого себя - Богу; смерть - это результат отчуждения человека от Бога, в Котором только и заключается вся жизнь человека. Таким образом, смерть необходимо уничтожить, истребить как духовную реальность разрыва человека с Богом. Отсюда - Евангелие, Благая Весть: Иисус Христос уничтожил смерть, поправ ее собственной смертью. В Нем смерти нет, но Он принял ее добровольно, и это принятие - результат Его полного послушания Отцу, Его любви к творениям и к человеку. Под маской смерти Сама Божественная Любовь спускается в шеол, преодолевая разъединение и одиночество. Смерть Христа, рассеивающая мрак преисподней, - это божественный и лучезарный акт любви, и в Его смерти, таким образом, отвергается духовная реальность смерти. И, наконец, Евангелие утверждает, что с воскресением Иисуса Христа новая жизнь - жизнь, в которой нет места смерти, дается тем, кто верит в Него, кто соединен с ним - соединен через крещение, которое есть их собственное погружение в «бессмертную смерть» Христа, их участие в Его воскресении; через помазание Духом Святым, подателем и содержанием этой новой христоподобной жизни; через Евхаристию, которая есть их участие в Его славном вознесении на Небеса и вкушение трапезы в Его Царствии Его бессмертной жизни. Таким образом, смерти больше нет, «поглощена смерть победою» .
Раннехристианские истоки литургии смерти
Для Древней Церкви (а мы переходим теперь к истокам христианской литургии смерти) эти торжествующие уверения, до сих пор повторяемые нами еженедельно, - истинны, и истинны буквально. Поистине то, что поражает человека, изучающего раннехристианское богослужение, а особенно раннехристианские похороны, это отсутствие какого бы то ни было интереса или какой бы то ни было озабоченности по отношению как к физической или биологической смерти, так и (и это еще более удивительно и значительно) к «посмертному существованию», «загробной жизни», состоянию «усопшего» между смертью и конечным воскресением, тому состоянию, которое позднее богословы назовут «переходным» и которое на Западе выльется в доктрину чистилища. Что же касается Востока, то там это состояние станет предметом некоего «парабогословия», о котором серьезные богословы и сегодня не знают что сказать: то ли к этому следует отнестись серьезно, то ли считать народным благочестием, если не просто суеверием.
Но в ранней Церкви мы не видим ничего подобного! Конечно, христиане хоронили своих умерших. Более того, изучая то, как они их хоронили, мы узнаем, что делали они это в полном соответствии с похоронной традицией, принятой в обществе, в котором они жили, будь то еврейское или греко-римское общество. Похоже, они не стремились создавать собственные, специфически христианские похоронные обряды. Никакой «апостольской комиссии» по христианским похоронам! Никакого развития собственной похоронной практики! Они даже пользовались похоронной терминологией окружающей их культуры. Многие из нас, вероятно, не знают, что в самой ранней молитве (о которой я буду подробно говорить завтра) «Боже духов и всякия плоти...» прошения об оставлении грехов, которую мы произносим и сегодня, употребляются языческие термины: усопшие пребывают «в месте светлее, в месте злачнее, в месте покойне». И никаких трудностей не возникает при использовании языческой терминологии, если мы точно себе представляем, что имеем под ними в виду.
Таким образом, со стороны могло показаться, что ничего не изменилось. Христианские катакомбы на деле - это совершенно такие же кладбища, как и нехристианские катакомбы или кладбища. Церковь поддерживает свое существование в условиях преследований именно как collegium funeralium, сообщество, предоставляющее дешевые похороны своим членам, точно так же, как наши эмигрантские братства в Америке главной своей задачей видели подобающие похороны. Евхаристия, которую служили в день смерти мученика на его могиле, язычнику представлялась как refrigerium, жертвенная трапеза, какую предлагали и они своим умершим. Казалось, ничего не изменилось, но в то же время изменилось все, ибо изменилась сама смерть. Или, точнее, смерть Христа радикально, если угодно - онтологически, изменила смерть. Смерть - уже не разлука, ибо перестала быть разлукой с Богом и, следовательно, с жизнью. И ничто не выражает уверенность в этой радикальной перемене лучше, чем надписи на христианских могилах, подобные вот такой, сохранившейся на могиле молодой девушки: «Она жива!». Древняя Церковь живет в тихой и радостной уверенности, что усопшие во Христе, en Christo, - живы или пребывают, цитируя еще одну раннюю формулировку похоронного обряда: «идеже присещает свет лица Божия» . Церковь не задает вопросов о природе и образе этой «жизни» до всеобщего воскресения и Последнего Суда - вопросов, которые много позднее составят единственную тему последних глав догматики, так называемого трактата De Novissimis («О последних временах»). И не задает она этих вопросов не из-за (как считают западные богословы) «неразвитости» богословия на этой ранней стадии, из-за отсутствия тогда выработанной систематической эсхатологии, а потому, что, как мы увидим, она свободна от индивидуалистического - можно даже сказать, эгоцентрического - интереса к смерти как к моей смерти, как к судьбе моей души после того, как я умру, интереса, который появится много позже и практически вытеснит эсхатологию ранней Церкви.
Для ранних христиан всеобщее воскресение - именно всеобщее - это космическое событие, исполнение всего в конце времен, исполнение во Христе. И этого славного исполнения ожидают не только усопшие, его ожидают и живые, и вообще все творение Божие. В этом смысле, по словам апостола Павла, мы (я имею в виду и живых, и умерших) все мертвы - не только те, кто покинул эту жизнь, но и все те, кто умер в воде Крещения и вкусил Христово воскресение в воскресении Крещения. Мы все умерли, говорит апостол Павел, и наша жизнь - не только жизнь усопших, но и жизнь живых, - «сокрыта со Христом в Боге» . И я еще раз повторю (потому мы так привыкли уже к этим словам, что воспринимаем их как некую музыку, не думая о ее смысле): жизнь сокрыта со Христом, а Христос - жив, смерть не имеет над Ним власти . Так, живые или мертвые, в этом ли мире, чей образ проходит , или покинув его, мы все живы во Христе, ибо мы соединены с Ним и в Нем имеем свою жизнь.
Такова христианская революция по отношению к смерти. И если мы не поймем этот поистине революционный, поистине радикальный характер христианства - революционный в отношении религии, всего, что человек относил к таинственной реальности смерти, если мы этого не поймем, то мы не сможем понять и истинный смысл обращения Церкви с умершими.
У нас нет механизма для «отличения» в долгой и сложной истории христианского «богослужения смерти» подлинной традиции от искажений и капитуляций перед старым «культом мертвых» или (если процитировать страшные слова Христа) стремлением «мертвых хоронить своих мертвецов» . Какая ужасная картина! Попробуйте себе это представить. Но именно в таком «отличении» мы нуждаемся сегодня более, чем когда-либо. Ибо (взглянем правде в глаза) смерть, которую навязывает нам наша секуляристская культура, это, как ни странно это может прозвучать, старая дохристианская смерть, смерть прирученная, дезинфицированная, вульгаризированная, ее скоро будут доставлять нам вместе с медицинской справкой, гарантирующей «посмертное существование». Но мы знаем и мы верим (или по крайней мере мы как христиане должны знать и верить), что Бог создал нас, призвал нас «из тьмы в чудный Свой свет», как говорит апостол Петр , не ради «загробной жизни» (пусть даже вечной) или, говоря по-иному, не ради «вечного существования в смерти», но ради общения с Ним, познания Его, которое одно есть жизнь, и жизнь вечная.
Когда человек, предпочтя себя Богу, отвернулся от Бога и умер (ибо без Бога жизни нет), когда (другими словами) он превратил всю свою жизнь в разлуку, тление и одиночество, Бог Сам в лице Человека Иисуса Христа сошел в царство смерти, разрушил его «и сущим во гробех живот даровал». Именно эту жизнь, точнее, Бога - подателя жизни, а не смерти, прославляем мы в наших похоронных обрядах, в нашей «литургии смерти», истинное значение которой скрыто сегодня даже от тех, кто ее совершает (ибо таков наш интерес - можно даже сказать: наша нездоровая любовь - к «старой смерти»). Смысл истинно христианского похоронного богослужения в том, что оно вечно претворяет «надгробное рыдание в песнь "Аллилуия!"» - песнь тех, кто за пределами этой жизни, за пределами смерти лицезрят Бога, и только Его одного: чья душа «истомилась, желая во дворы Господни», чьи сердце и плоть «восторгаются к Богу живому» . Именно к этому прославлению Бога живого в литургии смерти мы обратимся завтра, в следующей лекции.
* Цикл из четырех лекций «Литургия смерти и современная культура» протоиерей Александр Шмеман читал в ноябре 1979 г. в Свято-Владимирской духовной семинарии в г. Крествуде (штат Нью-Йорк, США). Один из студентов, ныне служащий в Канаде священник Роберт Хатчен, расшифровал аудиозапись. В настоящее время готовится к публикации весь цикл в переводе Елены Дорман, с любезного разрешения которой «Отечественные записки» публикуют фрагменты первой лекции.
Тропарь, глас 4: «Светлую воскресения проповедь от Ангела уведевша Господни ученицы и прадеднее осуждение отвергша, апостолом хвалящася глаголаху: испровержеся смерть, воскресе Христос Бог, даруяй мирови велию милость».
Последование панихиды: «О отпуститися им от всякия болезни, и печали, и воздыхания, и вселити их, идеже присещает свет лица Божия, Господу помолимся...» («О избавлении их от всякой муки, скорби и стенания, и вселении туда, где сияет свет лица Божия, Господу помолимся»).
""Первое, что мы должны сделать в Церкви и в образовании, - это заново открыть для себя саму смерть. Это звучит наивно, ибо мы все умираем и просто "не можем не знать" о ней. Но смысл
смерти извратился, и потому чрезвычайно важно открыть, очистить его. Необходимо раскрыть христианский смысл смерти в противовес секулярному и гуманистическому взгляду на неё, раскрыть смысл смерти как не
созданной Богом, как не
(в самом глубоком смысле слова) "естественного события", как события в высшей степени "не
естественного" и потому трагического. Знание, что смерть - это "наказание за грехи": где оно в современном погребении? В гуманизме к смерти относятся как к очень неприятному, но "морально нейтральному" явлению. Но мы должны увидеть, что в этом мире смерть, с одной стороны, - всемогущая властительница, но с другой она - самозванка! Смерть каждого человека - незаконна, каждый раз, когда кто-то умирает, - это оскорбление Бога! Бог не создавал смерти. И так мы приходим к тому, что смерть - это трагедия
, ибо она - разлучение не только с теми, кто любит меня или кого люблю я, но разлучение с Самим Богом. И это значит, что христианское понимание смерти (и в этом оно кардинально отличается от гуманистического) - трагическое. В разговоре сегодня мы многие вещи можем назвать "трагическими", даже зубную боль, но я имею в виду "трагедию" в древнегреческом смысле этого слова, как tragodia
. Трагедия - это столкновение, конфликт, который выходит далеко за пределы области неприятных ощущений нашей жизни. Таким образом, в первую очередь мы должны заново открыть для себя смерть как трагедию
.
Второе утверждение, которое мы заново должны провозгласить в нашем образовании, в нашей проповеди, в нашем вероучении, в нашем богословствовании, - это, конечно, о смерти как победе
. Смерть не перестаёт быть трагедией, но она и победа. Я уже много говорил о том, что Христос уничтожил смерть. Но, видите ли, в понятиях христианства это означает, что каждая
смерть должна быть уничтожена. Например, моя смерть ещё не уничтожена, потому что я ещё не умер. Моя смерть всё ещё может быть отрицанием Христа, может быть не трагедией, но последним грехом. Таким образом, смерть следует рассматривать как победу, которую нужно всё время одерживать. Именно поэтому Церковь пребывает в нашем мире, она не говорит: "Сидите и ни о чём не волнуйтесь, все проблемы были решены две тысячи лет назад". Каждый раз - та же самая борьба, те же самые "схождение" и " восхождение", каждый раз мы видим уникальность каждой жизни, уникальность каждой смерти. Было бы поистине ужасно, если бы человек, выслушав богословие Великой Субботы, вошёл в комнату, где только что умер ребёнок, и сказал родителям: "подумаешь! Христос воскрес!"
На самом деле мы всё время забываем о существовании христианского измерения во всём, что касается страдания. Таинство страдания - одно из величайших таинств христианской веры. Христос не отменяет страдание как страдание, Он наполняет его новым смыслом, Он победно заявляет: "Если ты страдаешь, то страдаешь вместе со Мной, потому что Я страдал вместе с тобой". Он не говорит: "Ты не страдаешь, это, знаешь ли, всё иллюзия". Это очень нелегко понять. Смерть как победа - где она происходит? Я бы ответил на это - на многих уровнях: в сознании, в душах тех, кто страдает, но и в литургии смерти , которая есть вершина этой победы.""
Презентация новой книги протопресвитера Александра Шмемана «Литургия смерти» прошла 15 декабря в культурном центре «Покровские ворота». Этот текст никогда ранее не издавался, но его актуальность поразила и издателей, и читателей. Исследователи наследия отца Александра рассказали о том, как стала возможной публикация, и поделились своими впечатлениями о книге.
«Память о нем жива»
Публикация книги была приурочена к 30-летию со дня кончины протопресвитера Александра Шмемана. Открывая вечер, представитель Православной Церкви в Америке архимандрит Александр (Пихач) заметил, что востребованность новой книги (тираж расходится очень быстро) свидетельствует о том, что память об отце Александре жива. «Отец Александр всегда подчеркивал, что Евангелие начинается с радости, и кончается радостью. Его богословие вдохновлялось этим». Даже своей смертью протопресвитер засвидетельствовал радость. «Когда его земной путь подходил к концу, - рассказал архимандрит, - и совершалось таинство соборования, в положенном месте он сам произнес „Аминь. Аминь. Аминь“». А одна из прихожанок отца Александра Шмемана, присутствовавшая на вечере, вспомнила, что когда протопресвитер скончался, его супруга распахнула двери и пригласила всех войти со словами «Теперь смотрите на нашу Пасху».
В послании Архиепископа Вашингтонского Тихона, Митрополита всея Америки и Канады, зачитанном на встрече, говорилось о том, что православная церковь в Северной Америке существует во многом благодаря евхаристическому возрождению и получению автокефалии, которые вдохновлял отец Александр Шмеман.
Гость вечера профессор ПСТГУ Андрей Борисович Ефимов считает, что этим Шмеман продолжил линию митрополита Тихона (Белавина) в Америке.
«Когда святитель Тихон приехал, в Америке было 29 приходов. Через 17-18 лет было более 300 приходов. Примерно то же сделал отец Александр Шмеман. То, что провидел святитель Тихон (экзархат Русской церкви и национальные епископы, которые возглавляют национальные епархии), было через много лет реализовано отцом Александром. Главное действующее лицо в создании Американской Православной Церкви, как мне представляется - отец Александр Шмеман вместе с отцом Иоанном Мейендорфом».
«Это книга, которую он не написал»
Елена Дорман - переводчик и редактор сочинений отца Александра Шмемана.
Анна Сонькина – Дорман, Елена Дорман
«Это книга, которую он не написал, но очень хотел бы написать. Об этом есть записи в его дневниках. Кроме того, смерть была темой его лекций и семинаров». В архиве богослова даже нашли что-то вроде титульного листа с названием «Литургия смерти» и эпиграфом «Смерти больше нет». Но самого текста не было. Совсем недавно обнаружили запись летнего семинара о смерти, который провел отец Александр незадолго до своей кончины. Эти четыре лекции и составили книгу.
«Мне кажется, книга вышла в очень нужное время, - подчеркнула Елена Дорман. - У нас в обществе вопрос смерти стал, наконец, обсуждаться - и медицинском, и в этическом ключе, Как всегда отец Александр пришел нам на помощь вовремя».
Елену поддержала ее дочь, паллиативный врач Анна Сонькина-Дорман:
«Отец Александр очень здорово описывает то, что происходит в сегодняшнем мире. То отрицание смерти, которое создает очень опасную для людей ситуацию. Поскольку смерти как будто нет, люди на пороге смерти оказываются брошенными. Их бесконечно интубируют, реанимируют. Они умирают в больницах в ужасе и одиночестве, с опасностью отрицания Бога в этот момент».
Анна подтвердила, что сейчас тема смерти начинает обсуждаться открыто, и в этом российское общество ориентируется прежде всего на западный мир. Но запад, по ее мнению, идет к эвтаназии, то есть к концепции «прирученной, симпатичной смерти». Анна рассказала о том, что одновременно с книгой вышел номер журнала «Отечественные записки», целиком посвященный отношению к смерти – психологическому, философскому, медицинскому, этнографическому ее осмыслению. В журнале была опубликована одна из лекций, составивших книгу отца Александра.
«Когда мы пытаемся найти середину, мы понимаем, что нет варианта кроме христианского, - размышляет Анна. - Мы понимаем, что смерть ужасна и отвратительна, и она никогда не может быть приятной, потому что Бог смерти не создавал. Но при этом смерть абсолютно побеждена Воскресением Христа».
Очень своевременная книга
Ведущий вечера, ответственный редактор «Журнала Московской Патриархии» Сергей Чапнин согласился с переводчиком:
«Не случайно текст был в забвении 30 лет. Эта книга несет пророческое послание всем нам, Церкви XXI века. В книге очень много параллелей с современной культурой. Это вызов каждому из нас, нашей вере: как и во что мы веруем. Эта книга заставляет нас вспомнить о том, что такое смерть в свете Евангелия».
Богослов и публицист Андрей Десницкий продолжил эту мысль:
«Это книга не ответов, а вопросов». Ужас смерти сейчас с одной стороны пытаются замаскировать, с другой - приукрасить. Это бывает и в церковных похоронах: «Происходит вроде бы церковный обряд похорон, но не происходит встречи со смертью. А может быть иначе. Я помню, как отпевали молодую женщину, и ее муж сказал: „Во время отпевания я примирился с Богом“»
«У нас сейчас столько ответов на разные вопросы: как исповедоваться, как поститься, для православных девочек, для православных мальчиков, для православных старушек. Это настолько все поверхностно и несерьезно! А вот книга отца Александра - это попытка заглянуть в тот „сундук“, который мы называем Преданием. Из этого сундука сокровищами лишь иногда достают что-то прикладное. А еще чаще этим сундуком хвалятся: у нас же Предание! А отец Александр предлагает внимательно посмотреть, что же там есть. Ни к чему не прилепляться, ни от чего не отказываться. Это, мне кажется, имеет смысл для Церкви, которая говорит, что она на этом Предании живет. Не какими-то следствиями Предания, застывшими формами конца XIX века, а всем Преданием. Вот Шмеман заглянул в сундук с Преданием, не стал давать какие-то конкретные рекомендации, а предложил всем задуматься».
Библеист Михаил Селезнев говорит, что сочинения отца Александра Шмемана как будто «из нашей эпохи».
«Я имею в виду прежде всего отторжение того триумфализма, который был присущ русскому религиозному возрождению». Отец Александр вовсе не считал, как многие в то время, что все проблемы современного мира можно решить обращением в Православие. Более того, он считал, что и сама земная Церковь порой живет не в соответствии с евангельским идеалом. «Это было для него внутренней трагедией», - заметил Михаил Селезнев. Тем не менее, лейтмотив дневниковых записей отца Александра - это радость. Причем радость не как следствие благополучного стечения обстоятельств, а как выбор, умение с усилием отвернуться от проблем. Он также согласился с Десницким: «Если в этом мире можно о чем-то говорить серьезно, то только с вопросительной интонацией».
Иерей Сергий Круглов также отмечает: одна из главных мыслей Шмемана - то, что Православие это религия радости.
«Он заставляет задуматься об очень важных вещах. Что есть стержень нашей веры? Почему наша вера пасхальная? Вся эта книга - побуждение: думай, делай! Сейчас смерть опошлена. Отношение к смерти, а значит, и к жизни, стало плоским. Как ты относишься к смерти - так ты относишься и к жизни. А из жизни из-за этого уходит пасхальная радость. И в этом виноваты мы, христиане. Потому что мы соль земли…»
Поэт Ольга Седакова, высоко оценивает «Литургию смерти».
напомнила, что кроме секуляристского западного отношения к смерти, с которым полемизирует в своих лекциях отец Александр, есть отношение к смерти в традиционных культурах. Там смерти относятся не только негативно, но и как к освобождению, переходу в другой мир и так далее. И в этом ключе христианская смерть - это «прорастание того ожидания бессмертия, которое было в дохристианской культуре».
«Самое великое в этой книге для меня - напоминание о том, что общество состоит из живых и умерших, что на литургии мы молимся все вместе», - заключила Ольга Александровна.
Александр Кырлежев, богослов и комментатор книг отца Александра, изучает его творчество уже 30 лет.
«Шмеман видит разрывы между богословием, богослужением и благочестием. И из попыток осознать их и восстановить эти связи возникает литургическое богословие Шмемана», - объяснил он. Для ученого книга «Литургия смерти» - шаг к началу публикации архива автора: «Я впервые столкнулся с текстом, который не подготовлен к обнародованию самим Шмеманом. Это, конечно, нужно делать. Это все понадобится. Надеюсь, что появятся какие-то совсем уже молодые люди, которые продолжат эту логику и расширят литургическое богословие за пределы фамилии „Шмеман“».
Отвечая на вопрос корреспондента «Правмира» о том, почему литургическое богословие так и не стало полноценным научным направлением, Кырлежев отметил, что, по его мнению, у зарубежных богословов было недостаточно ресурсов и «контекста» (хотя ученики Шмемана активно применяют его идеи на практике), а в России сама атмосфера несвободы не располагала к исследованиям в шмемановском ключе. Возможно, вскоре ситуация изменится.
